Он открыл глаза, и фон Штейц увидел в них, очень усталых, выражение внутренней тревоги, отражение большой обеспокоенности.

— Однако же! — Енеке вскочил. — Однако же я приказываю каленым железом выжечь из душ солдат всякую панику и растерянность! Впрочем, полковник фон Штейц, я фортификатор. И прежде всего делаю ставку на оборонительные сооружения. Когда над головой бетон и железо, тогда солдата враг не сдвинет с места!..

После ухода фон Штейца Енеке открыл вентилятор — струя упругого воздуха ударила в лицо, взвихрила волосы. Воздух был горяч. Генерал нажал на кнопку, жужжание оборвалось, на какое-то время Енеке почувствовал прохладу, отметил мысленно, что там, на поверхности, пожалуй, духота плотнее, чем в бункере. Но это лишь показалось — вскоре спертый, нагретый воздух вновь начал беспокоить Енеке. Он решил подняться на второй этаж, оборудованный для кругового наблюдения. Амбразуры были открыты, и сквозь эти квадратные глазища проникали сквозняки, хотя и теплые, с запахом паленого, но дышать стало легче. Он поднес к глазам бинокль, заметил: на гребне, там, где сооружен форт-крепость, взметнулось пламя. Он присмотрелся и точно определил, что это не пламя, а красный флаг… Енеке закричал:

— Машину мне!

Еще утром, когда первые лучи солнца легли на землю, Сапун-гора была просто горой с обрывами, лощинами и скатами. Но теперь ее нет, вместо крутой и высокой земляной гряды, шипя и грохоча, бьется в конвульсиях упавшее с неба солнце. На десятки километров вокруг стоит густой запах гари и огня, такой густой, что можно задохнуться от одного вдоха.

К полудню чуть-чуть стихло. На наблюдательный пункт Кравцова приполз сержант Грива, продымленный и прокопченный, казалось, насквозь. Глаза — два уголька — сверкнули в блиндажном полумраке.

— Товарищ подполковник, фашист понатыкал в землю бетонные гнезда, из которых стреляет по нашим танкам… Сержант Мальцев велел передать: надо мелкими группами влезать на гору… мелкими-мелкими, совсем мелкими…

Грива начал рассказывать, что они — он, ефрейтор Дробязко и Петя Мальцев — напоролись на четырехамбразурный дот-крепость: бьет — не подступишься. Но Мальцев говорит: попробуем ночью овладеть этой крепостью.

— Возвращайся туда и передай Мальцеву: я прошу взять дот, — сказал Кравцов. — Прошу, очень прошу.

— Будет так, товарищ командир. Зачем просить, мы сделаем, как вы прикажете. Приказ я понял. — И Грива, наполнив флягу водой, пополз на гору, покрытую огненным кипением разрывов.

Ночью Кравцов перестраивал боевые порядки полка. Штурмовые батальоны не спали — работали до седьмого пота.

Утром небо вновь неистощимо сыпало на гору снаряды и бомбы. И обугленная земля опять превратилась в упавшее на землю солнце…

Потом огненный вал, вздрогнув, пополз кверху, обнажая позиции немцев.

Кравцов подал сигнал для повторной атаки.

К вечеру полк продвинулся на триста метров. Кравцов распорядился выдвинуть наблюдательный пункт ближе к штурмовым группам. Он уже собрался покинуть удобную для наблюдения высотку, как в блиндаж вошел Акимов. Левая рука его была забинтована, поддерживалась повязкой.

— Первый прыжок сделан, — сказал Акимов. Он осмотрел блиндаж, прильнул к амбразуре. — Ну, докладывайте, Кравцов.

Кравцов доложил о дальнейших действиях полка и заключил тем, что он решил выдвинуть наблюдательный пункт вперед, ближе к передовым штурмовым группам.

— Хорошо, — сказал Акимов. — А этот блиндаж я займу со своими товарищами. — Он взял Кравцова под руку, и они поднялись наверх. — Соседи твои, Кравцов, отстали. Ты их подтяни, а средство для этого одно — новый рывок вперед. Кашеваров восхищается мужеством твоих солдат. Он сейчас сюда прибудет. Как только развернут средства связи, мы передадим в Москву имена героев штурма. В этом списке будет и старший лейтенант Марина Сукуренко.

Акимов назвал Марину для Кравцова, и подполковник это почувствовал, сказал:

— Я очень рад, что она выполнила боевое задание.

— А переживал?

— Еще бы! — признался Кравцов. — Иной судьбы мне и не нужно, товарищ генерал…

— Если так, то быть свадьбе! — Генерал подал руку Кравцову: — До встречи, Андрей Петрович.

Полк продвинулся еще на триста метров. Внизу, по всему обрывистому скату, догорали подбитые танки, штурмовые орудия, стонали раненые. Раненых подбирали санитары, несли на спинах, перемещали по горячей земле на волокушах в передовые палатки медпунктов.

Из темноты показался сержант Грива, подполз и замер возле Дробязко.

— Товарищ сержант, что сказал командир полка? — спросил Мальцев.

— Очень просил дот уничтожить.

Справа, слева и впереди возвышались курганчики. Сверху, почти над головой, кричали немцы:

— Безумцы, капут вам! Расшибете головы о нашу крепость!

Петя Мальцев возмутился:

— Сволочи! Ругаться как следует не умеют!

— Ладно, сметем, — сказал Дробязко. — Ты устал, Грива? Поспи.

Грива протянул руку Дробязко:

— Перевяжи, Вася, пониже локтя укусил осколок. Но кость цела…

Дробязко перевязал рану сержанту, начал прилаживать к древку пробитое пулями и осколками красное полотнище. Серая глыба монолита нависала над их головами, защищая от выстрелов и катящихся сверху камней. Камни еще долго катились книзу, шурша и будоража на миг прикорнувшую в ночи тишину.

— Эй, рус, отступай! В плен брайт тебья утром будем. — Это совсем рядом, в общем — почти над головой.

Мальцев задрал голову:

— Наваждение, будто он у меня на плечах сидит.

Грива потряс автоматом:

— Совсем не болит, драться буду, за Родьку посчитаюсь…

Мальцев поднялся и долго приспосабливался, чтобы без шума забраться на камень. Наконец ему удалось это сделать. В мигающих отсветах выстрелов, гремевших то впереди, то где-то сбоку, он успел увидеть двухметровую стену, увенчанную каким-то нагромождением — не то пирамидками камней, не то бетонными колпаками. Ему захотелось швырнуть туда связку гранат, швырнуть немедленно, сейчас же, и он бы швырнул, но в тот миг, когда уже замахнулся, при очередном отсвете, который почему-то долго не гас, он увидел на расстоянии протянутой руки голову немца с перекошенным ртом. Мальцев не опустил связку гранат, а еще выше поднял ее, теперь целясь прямо в гитлеровца…

— Не убивайт, я плен иду! — вскрикнул немец, бросая оружие и поднимая руки.

— Что же мы будем делать? — сказал Дробязко, после того как все успокоились и присмирели… — Обуза для нас. Никто же не согласится конвоировать его… Интересно, каким путем он к нам проник? Может быть, и к ним можно так пробраться, а, ребята?

— Вася, ты маршал, генералиссимус! — подхватил Мальцев. — Ты, Вася, тихий человек, а в голове у тебя океан стратегических и тактических мыслей. Не зря тебе накануне штурма присвоили звание старшего сержанта. — Мальцев наклонился к сидевшему немцу, поторопил: — Быстренько доложи-ка нам… всю обстановку… Э-э, на хрена обстановка нужна. Ты по-русски соображаешь?

— Я, я!

— Чего это он? — спросил Мальцев у сержанта Гривы.

— Он ни хрена не понимает, — сказал Дробязко. — Скажи, мы можем проникнуть на террасу и там окопаться?

— Я, я! — быстро ответил пленный.

— О, образованный! — воскликнул Мальцев. — Не тронем, будешь жить, в Германию отправим, только проведи. Согласен? — настаивал Мальцев. — Ну якни же!

— Я, я! — снова быстро отозвался немец.

— Вот это послушание! — обрадовался Мальцев. — С таким фрицем можно жить. Но смотри, — погрозил он пленному связкой гранат, — обманешь, по башке получишь, вместе удобрим землю костями. Теперь рассказывай, как и куда ты поведешь нас и что мы там встретим. Цветы нам не нужны, цветы потом, в День победы, когда Гитлера угробим.

Пленный рассказывал мучительно трудно, переходя с немецкого на русский, с русского на немецкий. Но велика ли трудность понять друг друга людям, столько провоевавшим один против другого, столько раз ловившим на мушку друг друга!.. Нет, очень понятно и доступно говорил пленный, назвавшийся рабочим Фрицем Донке из Раушена.