— …Прежде немцы по бедности в такой дряни копались…

— Он хитер, кудлатый, хитер…

— …Мельница… Всю гору в размол…

— Теплые пеленки себе на портянки…

Кто-то высунул голову из-под овчины и смотрел на них, как на сумасшедших. А старик, заросший до глаз колючей белой щетиной, и пожилая женщина с ребенком у голой груди сердито выкрикивали бессвязные фразы. В зале долго гудел непонятный дуэт двух рассказчиков. Наконец Егор рассердился.

— Не скули, — сказал он строго. — Молчи! Ты послушай!

— Молчи ты! — приказала женщина гневно. — Я Сибирь пройду, я найду!

Он пробовал возражать, но она говорила, говорила, говорила, блестя сухими глазами, охваченная неудержимым желанием освободиться от слов, щекочущих горло.

И Егор понял, что женщина сильнее его, и боль ее глубже, и обида важнее.

— Ну что ж, — сказал он с покорной досадой. — Рассказывай ты…

1938

Звали его по-разному. Паспорт аттестовал маленького, подвижного человечка водопроводчиком Андреем Савеловым.

Профессор Горностаев, у которого водопроводчик брал уроки музыки, называл ученика то «монстром», то «тетеревом», то Андрюшей — в зависимости от настроения.

А приятели окрестили Савелова обидно и коротко: «Капельдудка» — вероятно, в честь большой медной трубы, с которой он расставался только во сне.

Он умел играть решительно на всех инструментах: гитаре, цитре, охотничьем рожке, геликоне, фисгармонии, флейте, цимбалах, банджо, на кларнете, барабане, контрабасе, баяне, ксилофоне, бутылках, гребнях, бочках, пилах, ножах… Даже предметы совсем не музыкальные в руках Савелова оказывались способными воспроизводить мелодии.

На что бездарен крашенный охрой забор, но и тот разражался трескучими арпеджио, едва к дереву прикасались быстрые Капельдудкины руки.

Он любил также петь. Но голос его, застуженный в поездках, сожженный водкой, звучал тускло. Может быть, именно поэтому Капельдудка из всех инструментов выбрал трубу. Звонкая и сильная, никогда не знавшая ни усталости, ни хрипоты, она была достойным заместителем человеческого горла.

По вечерам, надев трубу через плечо, Капельдудка ходил к Горностаеву на уроки. Говоря по совести, у профессора не было ученика более безалаберного и более способного, чем этот гнилозубый маленький человечек.

Первое время Горностаев встречал Капельдудку с вежливым отвращением. Похожий на атлета, профессор был точен и брезглив. Он терпеть не мог базарного щегольства ученика, его шелковой косоворотки, усыпанной от плеча до горла бисером пуговиц, франтовских сапог с ремешками, выбритого по дурацкой моде затылка и особенно траурных ногтей.

На первом же уроке Горностаев грубовато сказал:

— Ну, знаете, друг мой… Если выпили, так ешьте пектус… И потом ногти… С такими ногтями я вас к Шуберту не подпущу.

Когда они встретились снова, профессор изумленно хмыкнул: ногти ученика были не только вычищены, но и раскрашены огненным лаком.

Капельдудка никогда не приходил вовремя. Больше того, не предупредив профессора, он пропадал иногда месяцами. После таких перерывов он являлся обрюзгший и серый, точно человек, долгое время пролежавший в больнице.;;

— Командировка! — говорил он, освобождаясь от пальто быстрыми кошачьими движениями. — Одичал я на севере, Алексей Эдуардович… Водки нет, людей тоже… Пальцы дубовые стали.

В таких случаях профессор уходил в свой кабинет и демонстративно захлопывал дверь. В командировки он верил мало.

Горностаев был упрям. Капельдудка бесцеремонен. Он отворял дверь, залезал в кресло и говорил застуженным тенорком:

— Паскудная у меня специальность, Алексей Эдуардович, не верите? Ей-богу, ездил… теперь как часы буду ходить.

— Ну, знаете! — кричал, багровея, профессор. — Вы не ученик… Вы бродяга! Берите уроки у венских шарманщиков… Марта! Не пускайте больше Савелова!

Впрочем, и толстая эстонка Марта, и сам профессор знали, что дверь перед Капельдудкой откроется. Можно было не любить ученика за вульгарную речь, за привычку тушить окурки о ножку рояля, за дурацкий портсигар с голой русалкой на крышке, но таланта оспорить было нельзя.

— Ездил я в Мурманск, — замечал Капельдудка лениво, — там в морском клубе разучивают ваш «Океан»… Оркестр человек на восемьдесят… Дирижер из военных… толково…

Капельдудка врал. Но Горностаев, как большинство искренних и резких людей, плохо чувствовал лесть.

— Audiatur et altera pairs![75] — говорил он отрывисто. — Чего вы замолчали? Ну, рассказывайте… Вы, монстр!

Не проходило и полчаса, как ясный, гортанный голос трубы разливался по комнатам. Были у этого развинченного, потрепанного человечка и вкус, и темперамент, и страсть. И когда в особняке, разбуженном трубой, властвовал неистовый Вагнер, «бродяга» и «монстр» невольно превращался в Андрюшу.

Однажды профессор сам опоздал на урок. Когда он тихо открыл парадную дверь и вошел в коридор, его неприятно поразили звон, дребезжанье и треск. Сначала Горностаеву показалось, что полотеры передвигают буфет с посудой, затем он уловил в этих странных звуках некоторую систему. Профессор заглянул в столовую…

На стуле, задыхаясь от смеха, сидела толстая. Марта. Капельдудка давал концерт. Вооруженный двумя дирижерскими палочками, яростный и неистовый, он носился по комнате, и все, к чему прикасались его быстрые руки, вдруг начинало петь, звенеть и гудеть. Предметы, молчавшие со дня своего рождения, вроде книжного шкафа, бюста Данте или каминных щипцов, теперь переговаривались между собой.

Впервые в своей жизни профессор узнал, что матовый колпак люстры поет как дальний колокол, что подсвечники патетичны, а хрустальный графин обладает цыганским контральто.

— До-соль! До-соль!.. — глухо говорил книжный шкаф, набитый энциклопедиями.

— Соль-фа-ми-ре, — отвечал сочувственно радиатор, и рюмки вторили им назойливыми комариными голосами.

Горностаев не сразу понял, что Капельдудка пытается воспроизвести титаническую музыку «Гибели богов». Догадавшись, он остолбенел. Это было кощунство. И профессор, вбежав в комнату с резвостью, не свойственной пятидесятилетнему человеку, вырвал из рук Капельдудки дирижерские палочки, точно это было оружие, угрожавшее Вагнеру.

— Паяц! — закричал он стариковским фальцетом. — Как ты смеешь?!

Он готов был разломать палочки о голову неудачливого виртуоза, и Капельдудка, будучи скорее тактиком, чем стратегом, не нашел ничего лучшего, как схватить трубу и ретироваться на улицу.

И все-таки они не расстались. Даже в этом разудалом концерте чувствовались темперамент и отличный слух. Горностаев простил Капельдудке кощунство.

…Это была странная пара: пожилой профессор, почитатель мюллеровской гимнастики, Гамсуна, Грига, и самоуверенный полуграмотный человечек, не одолевший за всю свою жизнь и десятка книг.

Шел третий год занятий, и Алексей Эдуардович стал привыкать к своему безалаберному ученику. Иногда, после уроков, они даже беседовали на темы, не относящиеся к музыке.

Профессор вспоминал шведский городок Кальмар, где он провел свое детство, обвитый плющом «дом моряка», ручных белок в парке у моря или особняки, не сменявшие черепичных колпаков по четыре столетия.

Капельдудка рассказывал преимущественно о Москве. Он родился в Марьиной роще, помнил Хитров рынок, исчезнувший в 1924 году, переулки у Трубной и другие места, о которых профессор едва-едва знал понаслышке. Капельдудке пришлось когда-то чинить краны в угрозыске. Там-то он и узнал столько занимательных историй, что ему позавидовал бы сам Гиляровский.

С редким знанием дела Капельдудка рассказывал о «фомках»[76], вскрывающих несгораемые шкафы, как коробки консервов, или о термоэлементах, заменяющих кое-где сторожей.

Не говорил Капельдудка только самого главного: что сам он тоже был вором, и, как утверждали работники МУРа, вором незаурядным. Странное прозвище свое Савелов получил не столько за страсть к музыке, сколько за кражу полного комплекта духовых инструментов.