Каждый день товарищи брали Ожгибесова на спину и несли в поле, к молотилкам, амбарам, конюшням. Он сам хотел осмотреть сбрую, ощупать лошадиные холки, по душам поговорить с бригадирами. В беседах с людьми он умел находить сильные, простые слова. Самые озлобленные, горластые участницы женских собраний начинали налаживать ясли, самые ленивые конюхи хватались за скребки.

Он брал с собой в поле газеты, гармонь, «ильичевку». Ожгибесова снимали с пролетки или с чьей-нибудь крепкой спины и опускали на траву. Сильный голос его слышен был далеко. Он читал, пересказывал постановления и статьи, иногда играл на гармони и сам сочинял частушки.

…Теперь гармонь висит на гвозде. Человек остался с одной искалеченной рукой. И все-таки Ожгибесов не сдался. Он выучился писать левой рукой, стал диктовать свои статьи пионерам, с которыми у него давняя дружба.

«Волнение жизни» не оставляет этого мужественного, бесконечно измученного человека. Летом этого года председатель колхоза Толстиков решил спекульнуть огурцами. В разгар уборки он нагрузил лодку и отправился за сто верст на строительство Бумкомбината. Председатель колхоза и парторг были друзьями, но, когда Толстиков вернулся домой, он встретил ледяную усмешку парторга.

— Вот ты из каких! — сказал Ожгибесов. — Ну, спасибо. Зайди на собрание, порадуй колхозников.

По требованию Ожгибесова председателя выгнали из колхоза. И так велико было негодование парторга, что в тот же вечер он передал в райком и в рик заявление о «батраке кулацкой жадности». Письмо было написано в стихах крупным детским почерком. Парторг уже не мог писать сам: он диктовал пионерам.

Неистребимой силой дышит каждая строка в дневнике безногого и безрукого человека, обреченного на вечную неподвижность. Здесь тезисы докладов Пика и Димитрова, пометки о рекордных удоях, названия абиссинских провинций, список учебных пособий для школы. За всю свою жизнь Ожгибесов выезжал из села только два раза: в Сарапуль и Пермь, но он постоянно в движении. Радио переносит его то на Красную площадь, то на палубу черноморского крейсера.

Этот бесстрашный человек называет свою болезнь ржавчиной. Семнадцать раз ржавчина заставляла парторга ложиться на операционной стол, и семнадцать раз он поднимался, чтобы жить, организовывать, воевать.

В феврале 1936 года мы были в «Высоких горах» и не застали парторга. Ожгибесова увезли в город Осу на очередную операцию. Там, в больничной палате, он рассказал о судьбе «взволнованного на всю жизнь» молодого сапожника из села Боголюбы.

Он сидел на подушках, сероглазый, молодой и очень спокойный. Пальцы его последней руки были замотаны, «ржавчина» вела наступление. Но даже боль не могла согнать с лица парторга улыбку — эту вечную спутницу силы. Возле больного лежали газеты, записная книжка, исписанная острыми, крупными буквами, и несколько писем.

Он расспрашивал, шутил, рассказывал о своих «фантазиях и мечтах». Единственная рука его была все время в движении. И не хотелось верить, что завтра будет очередная операция, не хотелось смотреть на пустой рукав и плоские складки одеяла.

Был февраль. В окна бились сухие снежные комья. Парторг рассказывал о наступающей колхозной весне, о событиях, заглушающих жестокую боль.

1936

В ночь на 23 октября дежурного врача Мичуринской больницы вызвали к телефону. Говорила станция Кочетовка. Чей-то застуженный голос, перебивая каждую фразу тревожным алеканьем, просил выслать лошадь: только что на сортировочной горке вагоном отрезало пальцы какому-то Панину.

— Кому-кому? — переспросил врач.

— Башмачнику! — заорал телефон. — Башмачнику первой руки! Езжайте прямо к будке, на путя.

— Путя, путя, — сказал врач с досадой. — Заснул, должно быть, ваш башмачник.

Лошадь выслали немедленно. Но пока врачебная таратайка летела сквозь дождь и темноту по отчаянной грязи, прибыл на пригородном поезде сам пострадавший. Это был остроносый, слегка смущенный парень, утонувший в брезентовом плаще, как в колоколе. На мокром, иссеченном дождем лице остроносого боролись озабоченность и острая боль. Правая изувеченная рука была наспех замотана покрасневшим бинтом. Впрочем, как показалось врачу, ночной пациент не слишком интересовался своей раздробленной рукой. Он походил больше на человека, явившегося для очередной перевязки, чем на больного, которому через минуту будут ампутировать пальцы.

Попросив веничек, башмачник обмахнул огромные спецсапоги и, пройдя на цыпочках по зеркальному полу, запыхавшимся голосом спросил, где находится телефон.

— Телефон после, — сказал врач сурово, — режут пальцы, а потом к телефону… Сестра, разденьте товарища.

Но товарищ, несмотря на смущенный вид, оказался на редкость упрямым. Сняв плащ, он продолжал настаивать.

— Звиняюсь, — говорил он виноватым глухим топом. — Я по служебному… Я к старшому… К товарищу Мацневу.

И так настойчиво упрашивал, так волновался ночной пациент, что доктор, ворча, подвел его к телефону.

Все стало понятным, как только парень снял трубку.

— Дайте будку! — закричал башмачник на весь коридор. — Кто? Мацнев? Старшой?.. Ну, что у нас на шестнадцатом? Ничего?.. Ничего… Как ничего? А хопры? Руку отрезало? Кому? Да то ж я сам говорю. Сам Панин. Не руку, а пальцы. Сколько? А чи я доктор, знаю?

Он повернулся с виноватой улыбкой, и стало сразу видно, как наволновался этот странный парень.

— Звиняюсь, — сказал он тише, — я по служебному. Может, и пальцы оставил и там кто знает чего накрошил. Все-таки четырнадцать хопров. И цистерна с бензином.

— Ну и как, — спросил врач, захваченный волнением пациента, — накрошило?

— Не успело, — сказал пациент с облегчением, — полтора метра осталось.

И он стал, морщась, разматывать свою окровавленную культяпку.

…Два пальца спасли, пересадив на них кожу с плеча, третий пришлось ампутировать. Башмачник остался в больнице. Он оказался не слишком разговорчивым собеседником, и каждый раз, когда сиделки расспрашивали о подробностях несчастного случая, спешил перевести беседу на узкотехнические темы.

— Скоба на башмаке укрепляется с внутренней стороны, — говорил он, укачивая руку. — Это раз. Сочтите еще скорость… Километров двадцать… Это два… Вот и вышло.

И только через несколько дней из московской и местных газет в больнице узнали, что «Панин И. М., башмачник первой руки, беспартийный, рождения 1906 года», самоотверженно пожертвовал пальцами, чтобы спасти пятнадцать вагонов. «Самоотверженно» — именно так было сказано о молодом молчаливом башмачнике в выписке из приказа, которую принесли товарищи в больницу.

— Да вы же герой-спартанец без пальца! — воскликнул доктор, воспитанный на классических образцах человеческого мужества. — Муций Сцевола из деревни Терновая!

— Иван Михеевич, — поправила сиделка, знавшая плохую память врача на имена и фамилии.

Она была права. Хрестоматийный римлянин, опустивший руку в огонь, полузабытый герой классных наставников и гимназических латинистов, никак не мог служить мерилом мужества для башмачника. А мужество это, лишенное всякой рисовки, спокойное мужество молодого пролетария, запомнилось всей стране.

В ночь на двадцать третье октября Панин работал на шестнадцатом пути — самом загруженном и опасном участке северной сортировочной горки. Здесь пробегали вагоны ускоренных поездов, холодильники, двухоски с виноградом, с битой дичью, стеклом, новыми автомашинами. Здесь проплывали четырехосные нефтяники, гудели железные, полные углем копры и тяжелые американки с перилами вдоль плоских крыш.

Они бежали то в одиночку, то небольшими стаями, одни стремительно, другие немного медленнее, и вся задача Панина заключалась в том, чтобы отнять у сотен тони металла, скользящих под гору, излишнюю скорость. Вагоны должны были дойти до места назначения, но дойти мягко, не разбив чугунных лбов. Для регулировки служили башмаки. Десятки истертых железных полос с загнутыми краями и приподнятыми концами лежали возле Панина. Их нужно было подкладывать под колеса. Подкладывать так, чтобы башмак не соскользнул от толчка. Не слишком рано и не слишком поздно.