Парни спорили так долго, что к приходу Кондо и Цуда успели охрипнуть. Теперь маленький Ито упавшим, осипшим голосом уговаривал противника:

— Помнишь, я в прошлый раз играл стражника… Скажешь, это приятная роль?

— Но все-таки это получше банкира.

— Я не умею играть банкиров. А ты хвастал, что исправлял газовый счетчик в квартире директора.

Но Хамигура не сдавался.

— Но ты толще меня, — сказал он упрямо, — ты толст, как банкир.

Актеры были готовы тянуть роль на спичках, но Кондо разрешил спор:

— Банкира никто не будет играть, ни ты, Ито, ни ты, Хамигура… Пьеса запрещена. Слышишь, Такаги?

— Слышу, — сказал студент без особого уныния. — Они хотят меня задушить, как задушили Кабаяси…

Это была его третья пьеса, и Такаги гордился ссорой с цензурой не меньше, чем своей шелковой косовороткой.

— Не «меня», а «нас», — поправил его Кондо.

— Но что же мы будем играть? — вздохнул Такаги.

— «Клетку».

— Как? Ведь сцена в тюрьме зачеркнута.

Кондо успокоительно потрепал его по коленке.

— Не будем спорить, — сказал он, подмигивая помрежу. — Господин цензор нам кое-что оставил. Ито и Хамигура, по местам!.. О-Гин, где вы?

Несколько крыс, спугнутые голосами и стуком тоби, пробежали вдоль рампы и скрылись в тени. Сугами — гример и музыкант — взял в руки сямисэн. Цуда снял канотье, развязал галстук и прыгнул на сцену. Началась репетиция…

…Полицейский пришел за двадцать минут до начала спектакля. Это был пожилой, старательный служака, потеющий от напряжения в своем и без того жарком мундире. Он сел на стул возле рампы, поставил между колеи саблю и сказал тоном начальника:

— Говорят, вы очень ловки… Однако играть сцену с клеткой вам не удастся.

— Благодарю вас! Она уже запрещена цензурой, — ответил Кондо сухо.

— Вы будете петь? Что именно?

— Китайскую песню.

— Однако она тоже опасна?

— Ее никто не запрещал, — сказал Кондо, багровея. Он уже начинал злиться, но Цуда тронул его за локоть и выступил вперед.

— Небольшой музыкальный кусочек, — добавил он с обычной усмешкой, — до-фа-ми-соль… Может быть, вы просмотрите ноты?

— Не желаю, — сказал служака, стараясь держаться величественно.

Резкий свет электроламп, освобожденных от колпаков, заливал отнюдь не праздничную толпу. Здесь было немало потертых вельветовых курток, шафранных спецовок матросов, дешевых европейских костюмов, фетровых шляп с обвисшими краями и грошовых пестрых кимоно. Несколько молодых парией — сезонных рабочих с Хоккайдо — явились сюда, даже не переодев хантэн. На их спинах, где красовались огромные фабричные клейма, можно было прочесть: «Цементный завод Аришима» или просто «Консервы Сато».

Первые скамьи, как всегда, занимали вагоновожатые и кондукторши из соседнего трамвайного парка, матросы, рабочие газового завода и северных судоверфей. Это был шумный, подвижной народ, чувствовавший здесь себя как дома и по-домашнему свободный в позах и жестах. Задрав ноги на сиденья, распахнув кимоно, они громко переговаривались и хохотали.

Только работницы чулочной фабрики — напудренные, стянутые грубыми оби, полудети, полустарухи — сидели в углу молчаливой испуганной кучкой. Они боялись всего: своих шумных соседей, шуток полицейского возле рампы, спектакля и больше всего завтрашнего разговора на фабрике. Зато сидевшая рядом с ними О-Кику не могла скрыть довольной улыбки. Это была настоящая победа — не каждому удается увести за собой кучку затворниц.

…Спектакль начался при полном свете на сцене и в зале. Так требовал полицейский, расположившийся у рампы с контрольным экземпляром пьесы. Кондо заранее рассадил по залу свободных от спектакля актеров. На их обязанности было подогревать зрителей репликами. Впрочем, в этом не было необходимости. Уже в первом действии полицейский и два шпика, сосавшие мятные конфеты, стали беспокойно вертеть головами, прислушиваясь к замечаниям, летевшим со всех сторон. А когда во втором действии одураченный провокатор явился с докладом в полицейский участок, несколько молодых голосов приветствовали его энергичным:

— Са-а… Бака дэс кимасита![71]

Одновременно на сцену упал и разлетелся гнилой мандарин. Однако большинство в зале продолжало молчать.

Резкий свет, блеск сабли полицейского и незнакомые соседи не настраивают на откровенность.

Наконец Кондо выключил свет. Это развязало языки. Трамвайщики и матросы стали перекидываться шуточками по адресу полицейского, с трудом разбиравшего текст. Обильные реплики, полетевшие на сцену, заметно подогрели атмосферу. Чувствуя подвох, полицейский громко распорядился:

— Эй, вы, дайте свет!

— Тетто маттэ[72],— сказал Кондо успокаивающе. — Ох, эти монтеры! Всегда что-нибудь напутают…

И он скрылся за кулисами, где Цуда, одетый в форму японского полицейского, уже наклеивал усики.

— Хорош? — спросил он, грозно надувая щеки.

— Хорош-то хорош, — сказал Кондо, с тревогой разглядывая щегольской китель Цуда, — только не слишком ли?

Цуда щелкнул по фантастической кокарде, нацепленной на полицейскую фуражку.

— Но-но! — сказал он, смеясь. — Смотри, милый, лучше… Это Шанхай. Настоящая китайская форма. Ну, бегу…

Он поднял хлыст и, выпятив грудь, выкатился на сцену.

Началось финальное действие. Зрители видели тюрьму и бамбуковую клетку. В клетке сидели делегаты бастующих. Они протягивали сквозь прутья голые руки и сжимали кулаки. Клетка раскачивалась и скрипела. Возле нее, подбоченясь, играя хлыстом, ходил надзиратель — Цуда.

Заметив знакомый мундир, полицейский приподнялся и раскрыл рот, но подоспевший вовремя Кондо шепнул:

— Заметьте: китайский герб и четыре шеврона на рукаве. Шанхайская форма.

Служака снова уставился в перечеркнутые цензором страницы. Он ждал первого слова, нарушающего запрет, но стражник — Цуда — медлил. Он молча ходил вокруг клетки, то щелкая бичом, то тыкая рукояткой в лица заключенным, то испуганно отскакивал в сторону. Трусливый, жестокий и наглый, он явно издевался над заключенными, и легкий нетерпеливый гул стал нарастать в зале.

Начинался бунт… Клетка трещала… Прошло уже несколько минут, но ни тюремщик, ни заключенные не проронили ни слова. Слышны были только не предусмотренные цензурой щелканье плети, шаги тюремщика, скрип бамбука и шум вентилятора, укрепленного над головой зрителей.

Драма превратилась в пантомиму.

Молча сотрясали клетку и беззвучно шевелили губами заключенные.

Молча прыгал, щелкая по голым рукам, стражник — Цуда.

Молча смотрели на сцену музыканты, отложившие в сторону инструменты, только цуцуми глухо бормотало в темноте.

— Однако они играют, — сказал полицейский, начинавший наконец понимать, в чем дело.

— Однако они молчат, — ответил Кондо в тон. — Разве они сказали хоть одно слово?

…Тюремщик взмахнул плетью и поскользнулся. Он упал возле клетки и тотчас испуганно бросился в сторону. Но одна из протянутых рук успела схватить его за плечо. Одна, и сразу вторая… третья… десятая… Двадцать рук — сто жадных, неистовых в гневе, нетерпеливых, иссеченных плетью пальцев впились в мундир стражника, так напоминавший японского полицейского.

С треском разлетелось несколько прутьев. Раздался нетерпеливый топот гэта. Молодые, озлобленные голоса закричали:

— Задуши его!

— Не выпускай!.. Крепче!

— Послушайте, господин полицейский…

— Ага… Ину дэс!

Вместо актеров кричал зрительный зал. Десятки глоток выкрикивали то, что вычеркнул карандаш цензора. О-Кику, сидевшая рядом с чулочницами, почувствовала, как ее пальцы сжала чья-то горячая рука. Молоденькая работница, почти девчонка, дрожа, повторяла:

— Так и надо… так и надо…

Потом она оглянулась вокруг, спряталась за спину соседки и расплакалась. Первый раз за свои пятнадцать лет она видела, как бьют полицейского.

Служака растерянно переводил глаза то на рукопись, то на сцену. На его глазах рвали на части японский мундир. Наконец, потеряв голову, он гаркнул: