— Господин Миура сказал мне, что наши истребители наилучшие.

Впрочем, госпожа Слива была теперь достаточно воспитанна, чтобы во время паузы вставить замечание о непревзойденной красоте морского мундира или сказать, прислушиваясь к шуму ветра:

— Как холодно в поле нашим солдатам!

Между тем белая фарфоровая бутылка, наполненная сакэ, пустела, глаза и щеки собеседников наливались кровью, и приятели начинали кричать громче:

— Хондзио расшибет их в два месяца.

— Вы слишком скоры, господин Мито.

— А вы не верите в армейский дух.

— Но это доказано на последних маневрах.

— Молчите! Вы еще не знаете наших солдат.

Все это кончалось тем, что учитель брал зонт, говоря:

— Я пойду прогуляюсь.

Это означало, что Ямадзаки идет в публичный дом и вернется не скоро.

Она оставалась сидеть возле хибати, погасив свет и засунув руки до плеч под стеганое одеяло. За тонкими сёдзи ворчали трамваи, стучали чьи-то торопливые гэта, хохоча во все горло, возвращались в порт моряки. Изредка пароходы заявляли о своем прибытии голосами, осипшими от долгого молчания.

В комнате пахло угаром. Тихо звенели угли в жаровне. И Умэко дремала, раскачиваясь над хибати…

Так, между утренним чаем, лавками, обедом и обязательной вечерней болтовней, прошло два года. Из временной наложницы Умэко превратилась в законную супругу учителя каллиграфии.

Только три значительных события отметила госпожа Слива за это время: смерть отца, покупку пальто и болезнь господина учителя.

Шестидесятилетний отец утонул во время весеннего шторма где-то возле Камчатки. Об этом сообщила мать в пространном послании, очевидно составленном деревенским писцом. В этом же письме через каждые десять строк она напоминала о каком-то исполнительном листе на имущество. Умэко не поверила глазам, когда прочла, что нужно не меньше трехсот иен. Она тотчас перевела матери все свои небольшие сбережения, и все-таки не хватило еще пятидесяти иен. Только пятидесяти…

Второе отчаянное письмо из деревни прибавило Умэко смелости. Она решила попросить у мужа денег вперед за два месяца.

Господин Ямадзаки выписывал изречения для городского коммерческого клуба, когда Умэко обратилась к нему с этой странной просьбой. Кисть мастера каллиграфии, опущенная на бумагу вертикально, творила чудеса. Рождались удивительные линии. Некоторые из них походили на обугленные берцовые кости, другие казались нанесенными не кистью, а саблей, — так стремительны и жестки были удары руки. И каждый знак — будь то начертание «государство», похожее на штемпель, или четыре легкие штриха-иероглифа «сердце» — был отмечен твердостью, легкостью и грацией прекрасного почерка.

Против ожидания, господин Ямадзаки оценил поступок Умэко весьма благожелательно. Он даже похвалил госпожу Сливу за внимание к матери, повторив при этом несколько истин, которые знает наизусть каждый школьник.

Вполне понятно, что денег Умэко не получила.

— Бедность не переступает порог трудолюбивых!

С этими словами господин Ямадзаки опустил кисть на подставку.

Через месяц после этого случая, во время осенних маневров, где господин Ямадзаки участвовал в качестве младшего командира запаса, учитель заболел.

Он вернулся раздраженный и простуженный, в сырой черной шинели, и сразу лег спать.

Когда он проснулся и потребовал грелку, легкие его засвистели и зашипели на десятки ладов. Доктор нашел воспаление бронхов, порекомендовал теплое молоко, пилюли собственной аптеки и удалился, оставив Умэко страшно напуганной. Болезнь, свалившая господина Ямадзаки, напомнила Умэко о годе лошади. Несомненно, несчастье было наказанием за обман. Трое суток она провела у постели мужа, глядя в раскрытый жаркий рот Ямадзаки, думая, что господин учитель расплачивается за грехи хиноэ-ума.

Дыхание его становилось все труднее и труднее. Господин учитель стал сильно потеть и бредить обрывками неприличных солдатских песен. Вытирая мокрые ключицы мужа и согревая его вялые икры грелками, Умэко с минуты на минуту с ужасом ожидала смерти.

Наконец, когда господин Ямадзаки обессилел настолько, что не мог поднять руки, Умэко не выдержала. Она нашла в себе храбрость рассказать умирающему, что виновница простуды и смерти только она, хиноэ-ума, воровка здоровья и обманщица.

Сообщив это, она попросила у мужа прощения.

Веки больного дрогнули, но господин Ямадзаки ничего не ответил. Он лежал, оскалив лошадиные зубы, неподвижный, похожий на мумию. И Умэко подумала, что учитель ничего не расслышал.

Против ожидания, господин Ямадзаки не умер. Горячие ванны, в которые Умэко переносила его на руках, восстановили здоровье учителя. Он стал приподниматься на локтях и вскоре смог спросить госпожу Сливу испуганным и слабым голосом:

— Хиноэ-ума? Так это верно? Чего ты молчишь?

И так как Умэко, испуганная не меньше мужа, продолжала молчать, он взял ее плечи бессильными влажными пальцами, повторяя жалобным голосом:

— Хиноэ-ума… хиноэ-ума…

Несколько секунд супруги молча смотрели друг на друга. Господин Ямадзаки — выпучив глаза, задохнувшись от волнения и отчаяния, госпожа Умэко — раскрыв рот, позабыв вытереть следы слез на больших напудренных щеках.

Наконец Ямадзаки разозлился:

— Как ты смела? Ты, нищая!

Она не пыталась даже оправдаться или освободить плечи от цепких пальцев больного. Испуг и гнев мужа еще более усилили ее отчаяние. Преступление казалось госпоже Сливе непоправимым, и она ждала самого сурового возмездия.

Вскоре и сам Ямадзаки понял, что тщетно было бы требовать ответа от перепуганной женщины. Выпустив ее плечи, он пробормотал более спокойно:

— Коматта на! Что же теперь делать?

Она ответила с покорным отчаянием:

— Не знаю.

Первой его мыслью было выгнать опасную женщину. Только подумать: хиноэ-ума под боком! Какая наглость! Прокрасться в дом и молчаливо прожить целых два года.

Натянув футон[64] до горла, точно защищаясь от смертоносного действия опасной женщины, Ямадзаки с ненавистью смотрел на Умэко. И когда, покорно согнувшись, она поставила чашку с молоком возле постели, учитель внезапно выплеснул горячее молоко на пол. Не желая смотреть на хиноэ-ума, господин Ямадзаки закрыл глаза и повернулся к стене.

Опасность казалась учителю настолько значительной, что, не ожидая выздоровления, он вызвал на дом известного физиономиста-гадальщика.

Физиономист, неряшливый высокий старик с оттопыренными ушами, прибыл в тот же день на такси. Рассеянно выслушав подробные объяснения Ямадзаки, он задал Умэко несколько пустяковых вопросов и сказал, что положение не так уж серьезно. Он порекомендовал переменить номер телефона, который начинался с несчастливой четверки, и советовал быть особенно осторожным в феврале (в этот месяц учителю исполнялось сорок два года).

Гадальщик вскоре ушел, оставив после себя запах табака и заношенного белья. Но мнительность господина Ямадзаки не уменьшилась. Не желая расстаться с Умэко, он стал обращаться с ней как с прислугой. Замечания его, раньше имевшие характер нотаций, приняли нестерпимо ядовитый оттенок. Он перестал брать с собою Умэко на праздничные прогулки и запретил приглашать в дом аптекаршу.

Каждая мелочь приводила его в раздражение и увеличивала подозрительность. Ему стало казаться, что у Умэко косые глаза и дурно пахнет изо рта. Он стал настолько груб, что не постеснялся однажды привести в дом уличную девку, и притом европеянку. Господин Ямадзаки был навеселе и не заметил, что у Умэко трясутся губы. Он тотчас услал госпожу Сливу за фруктами, а сам опустился на колени, чтобы снять со своей случайной знакомой намокшие туфли.

Шел сильный теплый дождь. Магазин напротив их дома уже был закрыт, и Умэко была вынуждена ехать за мандаринами в бешено быстром, пустом трамвае.

Когда она вернулась домой, учитель сидел возле хибати с утомленным и сытым видом, а его случайная знакомая перелистывала женский журнал. Они держались так, как будто ничего не произошло. И этой рыжей твари с большим напудренным носом, развязной и шумной, госпожа Слива вынуждена была согревать чай.