…Есть суды, разбирающие определенный круг вопросов. Только иски. Только жилищные дела. Суд 4-го участка универсален. Табунова разбирает все, что положено разбирать народному судье: дело о краже приводного ремня, дело о драке на сквере, дело о взыскании алиментов, о бегстве из лагерей…

Старый деревянный особняк суда стоит на Заставе Ильича — одной из самых боевых окраин столицы. Летом здесь не прекращается перебранка колес и булыжника.

Тысячи ломовиков, вытесненных из центра машинами, пробираются к складам, сотрясая дома, тихо проходят пятитонные «бюссинги», проводят на конный рынок покорных, обессиленных меринов.

Здесь трамваи переполнены больше, чем на площади Свердлова, потому что недалеко вокзалы, а еще ближе города социалистической техники: город «Шарикоподшипник», «Динамо», «Серп и молот».

Эти города дают обвиняемых и обвинителей, подсудимых и заседателей. Отсюда выходят соцсовместители: судьи-фрезеровщики, судьи-вагоновожатые — живые представители новых форм правовых взаимоотношений.

Суд в старом доме — только клетка организма, наполненная быстрой кровью социалистического города. И как во всякой здоровой клетке здорового организма, здесь идет жестокая борьба со всякими чужеродными примесями и чужеродными элементами.

Сто шестьдесят вторая статья — это кража. Кража кошельков, гусей из сараев, одной пары валенок, манометра, бочки огурцов или флейты из клубного оркестра.

В этих домах еще много крадут. Человеческие привычки умирают медленнее, чем дерево, камень, даже железо старых домов.

Вор — понятие универсальное. И как бы ни называл свое преступление подсудимый, судья Табунова видит кровное родство жулика, очистившего в один присест кассу универмага, и жулика-кассира, проделавшего эту операцию постепенно.

Люди возмущаются, плачут, усмехаются, поднимают брови, пожимают плечами, разводят руками. Удивительно патетичны и взволнованны бывают порой злостные растратчики. Удивительно по-детски чист взгляд прожженного рецидивиста, и глубокое негодование звучит иногда в голосе матерого спекулянта. Но на маленькую рыжеватую женщину плохо действует сложный арсенал ухищрений. Хладнокровно и точно Табунова продолжает ставить вопросы.

Прежде чем задать вопрос, она прищуривается. Она делается похожей на снайпера, у которого на счету каждая пуля. И подсудимый останавливается, чувствуя, что дальше прятаться невозможно, так просты и точны вопросы, так пристальны глаза маленькой женщины за судейским столом.

— Ну, украл, — говорит грузчик, выбивший топором днище у бочки с огурцами.

— Признаюсь, похитил, но вместе с другими, — вежливо говорит о себе продавец магазина ширпотреба, и в ласковом тоне усатого, остроносого человека чувствуется вор тихий, злостный и опытный.

— Брали-с, — с потугой на прямодушие говорит зав. столовой, потный толстяк в прюнелевых ботинках.

Крадут, берут-с, похищают, умыкают, утаивают, списывают, хапают, очищают, уводят, заимствуют — все это 162-я статья и ее буквенные подразделения.

Но бывает и так: очистив дело от бумажных наслоений и болтовни, Табунова говорит чуть суровее обычного:

— Привлекаетесь по закону седьмого августа.

Тогда кража принимает другой оттенок. Уголовный кодекс откладывается в сторону. Тем, кто украл общественную собственность, не будет пощады: для них есть особый закон.

Молодой рабочий срезал кусок приводного ремня. Если подойти формально, кража грошовая — «хищение из госучреждения». Та же 162-я статья. Но «грошовое дело» перерастает рамки уголовного кодекса, как только Табунова всматривается в обстановку кражи. Ремни на заводе режут не первый раз. Ремни дефицитны. Воры останавливают станки. И кроме того, подсудимый — прогульщик. Это не «кража из госучреждения». Это кража общественной собственности. На заводе ждут сурового приговора за украденный кусок кожи.

…Суд возвращается, и подсудимый, готовый спокойно встретить приговор к трем месяцам принудиловки, слышит:

— Три года трудовых лагерей.

У Табуновой огромные полномочия. Она может дать десять лет, сослать в лагеря, заключить в исправдом, наложить штраф. Но она вдвойне осторожна: как народный судья и как секретарь партийной ячейки, по которому равняются восемь судей. Здесь перегиб ощутительнее, чем в любой отрасли советской работы. Опасно дать в руки леваку грозное оружие — закон седьмого августа. Ведь пытались же некоторые умники за кражу двух огурцов дать пять лет со строгой изоляцией.

Но еще опаснее косящие вправо загибщики, сердобольные и чувствительные к классовому врагу. Даже для кулака, поджегшего хлебный амбар, они найдут смягчающее вину обстоятельство.

И нужно видеть, с какой осторожностью разбирают в закутке, названном совещательной комнатой, «грошовое дело» судья Табунова, заседатель — комсомолка Капралова и заседатель — старый рабочий Курской дороги Карпилов.

Нужно видеть, как молодеет и оживляется здесь Табунова. Приговор вынесен, но вдруг она снова быстро перелистывает папку. Она улыбается, вспоминая растерянную фигуру председателя артели, у которого несколько лет крали из-под носа.

— Помните, как он мялся… «Я ничего не знаю»… И это коммунист. Вот шляпа…

Нужно слышать, как требует, стуча ладонью по папке, прямой и резкий Карпилов — алиментные дела особенно возмущают старика:

— Детей, сукин сын, бросил!.. Сам в кофейную ходит, а годовалый на черном мякише… Очень ловко… Год! Не меньше!

Он долго защищает свое предложение, и Табунова терпеливо разъясняет, почему нельзя посадить в исправдом девятнадцатилетнего малограмотного парня, бросившего жену и ребенка. Спокойнее. Нельзя горячиться.

— Ну тогда, товарищ Табунова, давайте его перевоспитаем, — говорит, успокаиваясь, заседатель.

Перевоспитать — на его языке значит дать несколько месяцев принудительных работ.

…Приговор вынесен. Подсудимые заплатили штрафы, сели в изоляторы или уехали строить Волго-канал. Секретарь суда перевязал шпагатом и отправил на нижнюю полку очередное дело. Приговор вынесен, но дело не кончено. В этом Клавдия Андреевна Табунова убеждена твердо.

Ни в каком кодексе, конечно, не написано, что, дав хулигану три месяца принудительных работ, судья должен интересоваться судьбой его товарищей, еще не севших на скамью подсудимых. Но Табунова убеждена в обратном.

Только что перед нею прошла стайка молодых людей в «капитанках» с золотыми шнурками, до того похожих друг на друга, что, кажется, крикнуть одному «Жорка» — и обернутся все остальные.

Хулиганы затеяли поножовщину. Хулиганы избили рабочего АМО. Молодые бездельники выбили стекла в магазине.

Формально рассуждая, все это 74-я статья. Штраф, принудиловка, ссылка в лагеря. Похожи друг на друга несложные дела, похожи развязные молодые ребята с напудренными лицами. Но Табунова смотрит пристальнее. Десятки дел о хулиганстве сливаются для нее в одно дело о сквере «Липки», где по вечерам шатается скучающая молодежь. За фигурой восемнадцатилетнего организатора драки она видит то, чего нет ни в каком обвинительном акте: пыльную тишину холодного, казенного клуба, рваную старую ленту в кино, оркестр, разучивающий пять лет подряд все тот же марш «Милитер».

Она делает в блокноте отметку. Завтра судья будет звонить в завком предприятия, где работают молодые хулиганы. Завтра судья забежит в райком, чтобы без предисловий сказать:

— Ноябрь — особенный месяц… Заметьте, как много хулиганов…

Есть процессы, похожие на уроки политграмоты. На этот суд, иногда в дополнение к урокам о советском строе, можно водить школьников. Здесь они увидят, как разнообразны и ярки маски одного и того же лица. Как держатся за руки, составляя одну цепь, воры, расхитители колхозного хлеба, растратчики, базарные спекулянты, бандиты и перекупщики. И как по-кошачьи цепки, живучи, осторожны те, кого простодушные политики считают похороненными в нашей стране.

…Быстро сдернув старый треух, поднимается навстречу судье плотный, золотозубый человечек в кавалерийском полушубке.