Дальний Восток постоянно нуждался в рабочей силе, Камчатка, Охотское побережье особенно. Ежегодно весной сюда завозят тысячи сезонников, в сентябре рыбалки снова мертвы. При постоянных рабочих они могли бы действовать не четыре-пять месяцев, а семь-восемь. К 1933 году Камчатка и охотские рыбалки потребуют сто двадцать — сто тридцать тысяч рабочих. Массовые кочевья за тысячи верст, путешествия рыбацких армий станут невозможными. Выход — переселение. Непрерывка в борьбе за овладение несметными богатствами Севера.

Но это в будущем, а сегодня нужда переросла в голод. На рыбалки берут безо всякой подготовки, без курсов, даже без должного физического отбора. Пользуясь голодом на рабсилу, постоянными аншлагами о вербовке, сюда стекаются те, кому тесно или неудобно на материке: раскулаченные, вычищенные, авантюристы, летуны, рвачи. Здесь до поры до времени спокойнее. Не тормошат, не залезают в прошлое.

В марте этого года Владивосток снаряжал комсомольский плавучий крабозавод. На нем вызвались работать двести комсомольцев, лучших ударников, напористых, дружных ребят. Их провожали на пароход с большой помпой. Еще бы! Они должны были перекрыть японцев, дать двадцать тысяч ящиков экспортных консервов.

Около Владивостока, на Сахалине и Камчатке есть отдельные комсомольские бригады; на Сахалине даже специальный комсомольский промышленный комбинат, но общее число комсомольцев на Охотском побережье чрезвычайно мизерно. Есть рыбалки, на которых за весь сезон не прибавилось ни одного комсомольца. А база для работы и роста огромна.

Мы идем в отдаленные, еще не освоенные районы, и я знаю: среди населения парохода, где немало «прочих», только двое комсомольцев, да и те не рыбаки.

Заведующий тауйскими рыбалками, просматривая списки рыбаков, сказал с большой злостью:

— Трудно было хоть полсотни ребят наскрести. План-то, я не сомневаюсь, мы перекроем. Не потому, что будут работать как-нибудь особенно. Рыба сумасшедше идет. Тары каждый год не хватает. Сюда бы тройку комсомольских бригад, точку опоры, и план на двести процентов обеспечен.

На его рыбалки ехали десятки лишенцев и ни одного комсомольца.

В среднем, наиболее удобном твиндеке ехала в Ямск группа молодых рыбаков. Они сколотили при погрузке свою артель и с тех пор держались отдельной группой с общим котлом, чайниками и темами разговоров.

Интересна была не вся группа, а ее вожак — рыхлый, внешне очень вялый парень с плоским лицом, одетый в теплый стеганый костюм. У него широкие, мясистые ладони крестьянского парня, толстые, большие ноги и на высокой башне шеи маленькая голова борца. Парень называет себя слесарем из Никольска и, ежедневно требуя добавочной порции пресной воды, не устает монотонно и угрожающе повторять:

— Это вы так с рабочим братом?.. На собачьем положении…

Впрочем, едет не по специальности, а как рыбак, и о прошлой работе в Никольске вспоминать не хочет.

Меня заинтересовала исключительная домовитость парня. Он везет несколько сундуков с прочными чугунными замочками и какие-то подозрительно брякающие мешки. Путешествуя первый раз, парень, однако, успел вполне освоиться: украл у стюарда рогожки, цветные бумажные салфетки и сделал себе на нарах нечто вроде конурки. Здесь он часто в одиночку ест толстые ломти сала, колбасу и балык.

Едва начальник контрольного пункта ОГПУ сошел с трапа, парень стал выменивать на балык добротные рыбацкие фуфайки и шанхайские туфли. О нем говорят, что по вечерам он торгует водкой — пятьдесят рублей литр.

Меняла, оказавшись большим пронырой, несмотря на всю свою массивность, задает тон. На торгах о разгрузке держится как представитель всей группы.

К нему прислушиваются. Накануне прихода в Тауйск он, сморщив лоб, выслушал предложение тарировать уголь, подумал и изрек:

— То ставки материковые, а здесь океан кругом… Не пройдет…

И его компания подхватила вразброд, но хором:

— Не пойдет…

— Рыбаками рядились… Грузчиков нету…

Во всей рваческой красоте артель показала себя на первой же выгрузке в Тауйске.

Колдоговора нет, а нужно до зарезу, чтобы не задерживать дорогой пароход, выбрасывать в день по четыреста тонн. После каждых трех-четырех часов работы, наткнувшись на новый слой груза, артель прекращает работу, вылезает наверх и с удовольствием располагается на брезенте. От другого люка тотчас появляются зав. дельфинным заводом, сутулый флегматик с моржовыми усами, и его бухгалтер — оба в круглых очках.

— Вы это что, ребята? — спрашивает с деланным изумлением Галкин.

Ему отвечают как бы нехотя:

— Бочки…

— Ну так что же?

— Бочка одно, ящик другое…

Меняла пока дипломатически стушевывается. Вместо него рядится по-базарному острый на язык старик с размашистыми, как у марионетки, движениями.

— Вы пупок с портфеля не надорвете, — восклицает он, — а попробуйте бочки повертыхайте!

— Грузил… Не бойтесь.

— Ох, не вижу. Оценка ваша отвлеченная.

— Да вы сколько просите?

— А это другая статья. Сейчас полдничать сядем — обсудим. Как артель.

Начинается торг, с подвохами, увертками, ссылками на цены.

Молчат лебедки. За бортом кричат кунгасники, застывшие в холодных резиновых плащах:

— Аната хаяй![125]

Исчерпав все доводы, Галкин поправляет очки и патетически восклицает:

— У вас совесть есть? Вы срываете планы белужьего лова.

— Про то вам виднее…

И спор продолжается. Нет точки опоры, чтобы осадить рвачей.

Последний раз, в разгар особенно жестокого спора, выступил меняла. Очевидно, он снова почувствовал себя как на хлебозаготовках над отцовскими ямами. Бесцеремонно оттерев плечом старика, парень неожиданно спросил:

— Кура раньше сколько стоила?

Галкин в недоумении заморгал:

— Курица? А я почем знаю?

— Пять гривен.

— Да что вы с ерундой!

— По-вашему ерунда, а по-нашему аршин в расчетах. Считайте на курей.

Старик подхватывает в телячьем восторге:

— На курей… Обяза…

Но парень снова оттирает его плечом.

— Раньше в день выгоняли на четыре куры. Переведем на теперешний момент.

— А идите вы…

Галкин плюет и, подойдя к борту, начинает очень пристально смотреть на воду. Парень продолжает рассуждения о курах уже абстрактного порядка. И вдруг совершенно неожиданно, голосом тихим, но накаленно-яростным, его спрашивают сверху:

— На курей? А давно ты в рыбаках стал ходить?

Рыбак в синих брюках кавалериста, поправив красноармейский шлем, соскакивает с лебедки. Он взбешен до того, что белые пятна лихорадят на лице. Это хорошая, деловая злоба. Ярость против бездельников.

— Вы чего лаетесь?

— У себя в Тамбовке, может, и по десять жрал. А ты за тридцать копеек батрачил? Сотню за дорогу сорвал, мало…

И в долгой ругани, в крике группа раскалывается.

Меняла с частью сторонников остается лежать на брезенте.

Горячий парень в шлеме, выругавшись, уводит в трюм десяток грузчиков.

Грузят русские, кунгасничают японцы. Подводка тяжелых сампасэнов и докайсэнов к берегу — искусство, пока не превзойденное.

Полным ходом катер тащит тупорылый грузный сампасэн на берег. Тащит, разгоняет во все тридцать сил и вдруг почти на крутой шее падающего вала, отдав буксир, бросается в сторону. Теперь сампасэн только щепка в пятьдесят тонн весом. Тяжесть не спасает. На Охотском побережье лежат рядом с позвонками китов выкинутые штормом пароходы: два японца, француз и англичанин. Лежат прочно. Не снять.

Неверное движение, упущенная секунда — кунгас станет на попа, перевернется, а то и просто, с размаху приложившись широкой грудью о берег, сядет дожидаться конопатчиков и плотников.

И вот вал поднимает кунгас, берег несется навстречу галькой, пеной прибоя, кедровником.

Удар. Нет. Якорь, вцепившись в дно, остановил сорок тонн. Два тяжелых конца летят с кормы на берег, навстречу резиновым плащам приемщиков.