— Почему это тебе вдруг смерть приснилась? Откуда ты знаешь, как выглядит смерть? — спросила Агатия таким испуганным и в то же время обиженным голосом, что Аннета невольно рассмеялась.

— Зна-а-аю… — протянула она.

— Господь тебя упаси… — перекрестилась Агатия, держа в руке штопку. — Чушь все это! — сказала она, чуть помолчав и уставившись на лампу. Ее веки сморщились, словно она что-то вспомнила. — Чушь! — повторила она, подняв голову; и на этот раз ее голос звучал смелей и тверже.

— Что? Что чушь? — сердито, вызывающе повернулась к ней Аннета. Стул, на котором она стояла на коленках, опирался сейчас лишь на две передние ножки.

— Просвирка судьбы! — сказала Агатия. — Матери твоей в свое время вышло за царевича замуж идти, а она…

— Что «а она»? — не дала ей договорить Аннета. — Говори… почему ты вдруг замолчала? А вышла за моего отца, да? Это ты хотела сказать? — спросила она. Неожиданно стул под ее коленями покачнулся — и Аннета, и запертое в стекле пламя лампы вздрогнули одновременно.

— Осторожней, детка! — воскликнула Агатия. — Я просто говорю, что просвирка чушь! А отец твой ничем не хуже других…

— Отец… — сказала Аннета, дохнув на лампу. Пламя заколебалось, прогнулось, уклонилось в сторону, и след выдоха на горячем стекле медленно испарился.

Потом обе долго молчали. Приблизив лицо к лампе, Аннета с удовольствием чувствовала, как в ее глазах переливается теплый желтый свет; Агатия же растерялась окончательно. Что просвирка судьбы чушь — это она сказала, конечно, только чтоб успокоить Ан-нету; на самом деле она и сейчас верила в судьбу так же свято, как вчера, как десять, двадцать, тридцать лет назад, — верила слепо, упрямо, непоколебимо, как всякий темный и суеверный человек. «Почему я не померла… почему у меня руки не отсохли?» — мысленно проклинала она себя, задыхаясь от жалости при виде еще по-детски неразвитого, беззаботного тела Аннеты. Замужество женщины, ее вступление в брак всегда было для Агатии непроницаемой тайной, а просвирка судьбы — единственным, что она в связи с этой тайной знала; и знание это, само по себе пустое и глупое, нужно было ей, как всем старым девам и женщинам-неудачницам, прежде всего, чтоб успокоить, унять свою нетронутую и этим навек оскорбленную девственность. Сама она этого, впрочем, не сознавала — к счастью, ибо сознание это ей было б еще мучительней, чем вечное безбрачие. Сама с ним уже примирившись, Агатия считала его, однако, несчастьем для других и, как умела, с ним боролась, но для борьбы у нее одно лишь это пустое, глупое знание и было. Ни Бабуце, ни Аннете соленая просвирка, однако, не помогла — первую она обманула, заменив принца виноторговцем, а второй пожалела и этого, прислала в качестве суженого смерть. Вестником смерти был, вероятно, и филин, присланный ею, чтобы предупредить: иду, мол, готовьтесь… Аннета-то этого языка не понимала, она была еще ребенок, а Агатия, вместо того чтобы переполошить всех, хоть как-нибудь попытаться спасти девочку, молча штопала старые носки, только чтоб не напугать ее еще больше. За это одно ее следовало б, конечно, побить камнями, сжечь заживо, разодрать на куски раскаленными щипцами! Но не меньшим для нее мучением было ведь и сидеть сейчас в этой тихой, уединенной комнате с ворохом носков, всем своим видом и занятием как бы подтверждая вечность и незыблемость семейного очага. Так было каждый вечер— всю весну эти две женщины, подросток и старуха, терзались в безжалостных когтях неизвестности. Одна до самых сумерек не отходила от окна, нетерпеливо — или, верней, очень терпеливо, с надеждой, с гордостью даже дожидаясь звука далеких взрывов и красноватого облака пыли, которое ветер гнал через Уруки. А в ушах другой и днем звучал крик филина, и она с дрожью в коленях ждала наступления ночи. Лишь эти два звука и связывали их теперь с внешним миром, в этих звуках воплотились все их представления о внешнем мире. Первый звук означал инженера-путейца; второй — смерть.

— А что они против свиньи-то имели? — спросила как-то вечером Аннета.

Дверь на веранду была открыта, и по всему дому раздавался шелест зазеленевших, набравших силу лип. Все внимание Агатии было приковано к этим липам: со страхом дожидаясь крика филина, она не сразу расслышала слова Аннеты.

— А что они, говорю, против свиньи имели? — прикрикнула на нее Аннета.

— Что ты, доченька, кричишь… я-то откуда знаю? Маленькие были, глупые… — невольно повысила голос и Агатия. — Все мальчишки одинаково непослушны… ни родителей, ни себя не жалеют, — продолжала она через секунду уже обычным голосом.

— Это правда, что, укусив себя в локоть, я мальчишкой стану? — спросила Аннета.

— Ничего тебе больше рассказывать не буду! Голова у тебя глупостями забита… — рассердилась Агатия.

— Хочешь, укушу? Я смогу! — сказала Аннета. Она потянулась к локтю, которым опиралась на стол; локоть скользнул по столу. От напряжения у нее заболела шея, и она положила голову на руку, как бы вдруг заснув. Ее губы были сжаты и чуть-чуть выпячены вперед, как у обиженного ребенка.

— Не лежи так! — сердито сказала Агатия. — Горб вырастет!

— Ну и пускай себе вырастет… — ответила Аннета, не открывая глаз.

— Себя хорони, себя хорони! — воскликнула Агатия: именно в этот миг раздался крик филина.

Аннета засмеялась, не открывая глаз и не шевелясь, застыв в прежней позе, с головой, опущенной на руку, как бы в дурмане от самой себя, от прохлады и запаха собственного тела.

— Ты девушка, родная… с братьями твоими тебе равняться нечего! — сказала Агатия, отгрызая нитку с заштопанного носка. — Посажу тебя, бывало, среди подушек, и сидишь… с ними, разбойниками, ничего общего! И мать твоя, царство небесное, такой же была…

— Еще чего! — приподняла голову Аннета. — Да откуда ты знаешь, какая я? Может, и ты меня, как отец, глупой считаешь? Вот проснешься в один прекрасный день, а меня и нет…

— Чтоб мне провалиться… — забормотала Агатия. — Когда ж ты наконец образумишься? Какое тебе дело до смерти? Сперва она еще меня забрать должна, а я, как видишь, еще тут, с тобой…

— Я-то именно образумилась, вот мне и есть дело до смерти… — сказала Аннета. Она снова опустила голову на руки и зевнула. — Я тоже не люблю отца, — добавила она, зевая. Пальцы руки, на которой лежала ее голова, едва заметно шевелились, словно она ласкала невидимую кошку или, скорей, пожалуй, желтое пламя лампы. — Теперь у него будет и жена, и ребенок. У этой женщины ведь, кажется, ребенок есть… Это правда, а, Агатия? — Разговаривая, в сущности, не с Агатией, а сама с собой, она не ждала ответа. «Интересно, какая она. Целовать ее нужно ли?» — продолжала она про себя.

— Чтоб мне провалиться, провалиться… — опять заохала Агатия. — Да можно ли так говорить об отце? И его ведь жалко! Человек еще молодой, а живет, как старик! Ну чем он виноват, что так вышло? А о женщине этой ты, радость моя, не беспокойся! Кто тебя тут притеснять посмеет? Это твой дом, а их уж потом…

— Я бы весь дом взорвала, — сказала Аннета, открыв глаза и внимательно глядя на Агатию. — Слышишь! Не свинарник, а дом! И все сразу б кончилось…

— Ложиться, наверно, пора уж… — Агатия сделала вид, что не расслышала последних слов Аннеты. — Керосин только зря жжем. В глазах все расплывается…

— Я бы дом взорвала! — зло, упрямо повторила Анкета.

— Ну и взрывай… кто ж тебе мешает? Вместо того чтоб… — Агатия вдруг не справилась с собой, спокойно начатая фраза оборвалась у нее во рту, как гнилая нитка. Чтобы скрыть волнение, она стала рыться в носках.

— Агатия, Агатия, послушай! — позвала Аннета. — Ты Еедь тоже боишься? Ну, скажи, боишься ведь?

— Чего, доченька? — в самом деле испугалась Агатия. Ее руки в куче носков застыли, и она вся обратилась в слух.

— Агатия… бедная моя Агатия! — сказала Аннета. — Асклепиодоту я оставлю тебе! Ты о ней позаботишься…

— Ну что ты, деточка… с ума меня свести решила, что ли? Иди-ка лучше сюда, вдень мне нитку в иглу! Вместо того чтоб… — и она снова запнулась.