— Вот-вот… именно потому! — причмокивал губами отец Зосиме, ласково поглаживая свой стакан, словно случайно забредшего в комнату цыпленка.
— Что «потому»? — вглядывался в его лицо Кайхосро, сгорая от нетерпения узнать, что же с ним, в конце концов, происходит.
— Потому, что у тебя мысли такие дурные в голове вертятся… — спокойно улыбаясь, пояснял отец Зосиме.
От ходьбы по снегу его ряса промокла до колен, и нижняя ее часть казалась сшитой из другого, более темного материала.
— Мне и так плохо… а тут ты еще масла в огонь подливаешь! — упрекнул его Кайхосро. — Уведи меня отсюда, батюшка… — тут же горячо взмолился он. — Не могу больше! По ночам сквозь стены просачиваются! Шипят, шепчут, идут… Вот в эту щель весь город врывается, весь этот проклятый город! Все меня убить хотят: и жена, и сын, и внук… Креста на тебе нет, что ли?
— И всякий, кто встретится со мной, убьет меня… — сказал отец Зосиме.
— А? — навострил уши Кайхосро. — А? — Ему смутно почудилось что-то знакомое, давным-давно забытое…
— И всякий, кто встретится со мной… — повторил священник.
— А за что? Я-то ведь никого не убивал! — растерялся, рассердился, испугался Кайхосро. Его глаза застлались красным туманом, словно белизну за окном вдруг осветило пламя.
— Хорошее вино… — сказал отец Зосиме, отхлебнув глоток и опять ставя стакан себе на колени.
Да, спасения для Кайхосро не было! Против него были все — и люди, и бог; и люди, и бог требовали его крови. Богом был подослан и этот проныра священник, всю жизнь лакавший его вино, а теперь вдруг тоже потребовавший крови! С первого же дня их знакомства он так поджимал губы, словно был в заговоре с Кайхосро, словно, жалея и щадя его, хранил какую-то великую тайну, — этим-то отец Зосиме и дурачил его, незаметно пробуждал в нем чувство несуществующей вины, мерцая глазами и причмокивая, постепенно накидывал ему на шею петлю несуществующего греха! А вот теперь, когда Кайхосро своим многолетним молчанием сам впутался в эту игру в прятки, священник не только требовал мзды за сокрытие мнимого греха, но, не удовлетворяясь уже бесконечным, ежедневным угощением, тоже жаждал крови — трехчетырех литров старческой, уже водянистой, заплесневевшей от стольких тревог и неприятностей крови… Кайхосро чуть не выплеснул свой стакан ему в лицо — на, мол, вот тебе моя кровь! Но этого он не сделал, не дал воли ни рукам, ни словам: одиночества он страшился еще больше, чем правды. Едва отец Зосиме уходил, вокруг Кайхосро начиналась пляска привидений. Сквозь все замочные скважины, поры, трещины стен в комнату просачивался Тбилиси — ужасающе искромсанный, бурлящий, булькающий, как поток кипящей лавы. Сквозь все трещины, скважины, поры протискивались и бог знает в который раз располагались вокруг него уже истлевшие, лишенные лиц трупы, бывшие когда-то его родными, а теперь не связанные с ним ничем, кроме отчаяния, страха и беспредельной ненависти! Они постепенно укладывались вокруг него, доходили ему до колен, до пояса, до горла — и он задыхался, жарясь в кипящем омуте растаявшего города. А над его головой, словно мертвый ангел, кружилась двухмесячная девочка с огромными, как бараньи рога, усами — но он не мог вытащить рук из густого, липкого омута, чтоб если уж не убить вторично, то хоть отогнать ее. Тбилиси же по-прежнему тек, кружил свое пестрое белье на веревках, сверкающие на солнце купола, дерущихся на Крепостной площади петухов и баранов, верблюжьи караваны, горки восточных сластей, женщин, заблудившихся среди рулонов шелка и парчи, гудящие колокола; рассыпающие огонь, как драконья пасть, кузницы, застрявшие на мосту крытые телеги, коляски, пролетки, дилижансы… Город шел, лился, был жив и вечен, как река, — и Кайхосро стоял на его дне, отягченный множеством трупов, как бы сам похороненный заживо.
Однажды вечером ему и впрямь послышались незнакомые шаги — но не воровские, крадущиеся, а решительные, пожалуй, даже грубоватые. Он долго стоял у двери, прижавшись к замочной скважине и весь обратившись в слух. «Показалось, видимо…» — подумал он, различив наконец голоса Петре и Агатии; и в тот же миг внизу кто-то засмеялся — незнакомо, беспокояще! «Агатия, Агатия! — крикнул он, потеряв терпение. — Что там происходит? Кто это там?» — набросился он на Агатию, не дав ей даже приблизиться к двери. «Гость… Отец Зосиме привел — пустите, говорит, переночевать. По делу, говорит, приехал, а тут стемнело… Иджинер, говорит…» — разом выпалила в запертую дверь Агатия. Ее голос, показавшийся Кайхосро непривычно молодым и бодрым, лишь усилил его подозрения. «А где он… почему не зашел ко мне?» — спросил он шепотом. «Откуда ж ему знать, что ты тут?» — засмеялась Агатия. «Да нет, не гость — священник!» — крикнул Кайхосро. «Да он давно уж ушел!» По голосу Агатии чувствовалось, что она спешит поскорей отделаться, что она по горло сыта этой дурацкой беседой с запертой дверью. «Откуда вы знаете, что это еще за сволочь?» — попробовал он припугнуть Агатию. «Сволочь… скажешь тоже! — в ее голосе была слышна улыбка. — Мне некогда… Поужинать я тебе принесу потом!» — успокаивающе сказала она двери и ушла, сочла беседу законченной. Но Кайхосро не мог успокоиться — путаное, бестолковое сообщение Агатии встревожило его еще больше. Откуда могла знать дура Агатия, действительно ли этот человек им незнаком или только притворяется незнакомым? Он не смыкал глаз всю ночь, ни на минуту. Пока ему были слышны голоса сына и гостя в большой комнате, все было еще ничего — настоящее мучение началось позднее, когда дом затих и погрузился в темноту.
Долго не спалось в ту ночь и Аннете. Когда появился гость, она была уже в постели, но не спала, а при тусклом свете лампы училась вязать. При звуке незнакомых шагов и смеха у нее замерло сердце: ей показалось, что приехал Нико. Без раздумий поверив в это, она уже собиралась вскочить с постели, когда в комнату вошла и притворила за собой дверь хитро улыбавшаяся Агатия.
— Нико… Это Нико? — умоляюще взглянула на нее наполовину уже вылезшая из-под одеяла Аннета.
— Нет, радость моя… — сказала Агатия, и ее сердце сжалось от сострадания.
В ту ночь Аннета никак не могла согреться — так, словно она лежала в снегу, словно она сама превратилась в снег. Она лежала, как царица тишины и холода; но ощущение это было не страшным, а приятным, и лишь доносившиеся до нее, раздражающие ее звуки разговора отца с гостем внизу и бесконечная возня Агатии, сперва в бельевой кладовке, а потом в комнате гостя, мешали ей целиком, навсегда слиться с тишиной и холодом: даже самый незначительный шорох она воспринимала сейчас болезненно, с удесятеренной силой, как бы впервые обретя слух. Потом, когда все разошлись спать и дом затих, она вдруг поняла, что все время думает о Нико. Ее давешняя ошибка лишила ее покоя, и сейчас, лежала ли она на спине или на боку, были ли ее глаза закрыты или открыты, перед ней все время стоял Нико — то один, то вместе с Александром. Ее братья как бы впервые гостили у нее, и Аннета мучилась, чувствуя, какие они ей чужие и какая она несчастная: имея двух братьев, она не могла ни похвалиться ими, ни надеяться на их помощь; они разбрелись кто куда и, возможно, вообще уж не помнили, что у них есть сестра, так нуждающаяся в братьях! Внезапно ей так захотелось близости братьев, их грубой, неуклюжей любви, ласки, внимания, что у нее потекли слезы — и это было так же приятно, как тишина и холод. В ту ночь в ее комнате, в ее постели горячи были только слезы — слезы девушки, слепо ищущей мужчину, заступника, девушки, ставшей женщиной из-за тягостной тишины и холода. Лишь перед самым рассветом она на минутку вздремнула, и ей опять приснился снег: она стояла в широком поле, затерявшись в бескрайнем снегу и не зная, куда идти. Выйдя из комнаты утром, она уж и не помнила, что в доме находится незнакомый человек, да еще мужчина. Как обычно, она в одной рубашке направилась к зажженному камину, чтоб немного согреться, но, дойдя до середины комнаты, между камином и окном, на веранду, вдруг замерла с уже приподнятой ногой, как у сдвинувшегося с места оленя. На веранде стоял какой-то мужчина — голый по пояс, он растирал тело снегом. Аннете стало еще холодней, она покрылась гусиной кожей. В камине горел огонь— он звал, манил ее, протягивал ей свои скрюченные лапы, обещал приласкать, согреть, разморить; а на веранде, в море снежной белизны, сверкало голое, мокрое, розовое тело незнакомого мужчины. Оно тоже походило на огонь, но разожженный не в камине или печи, а под открытым небом, и не для согревания, а для отпугивания зверей или же чтоб сообщить что-то очень важное, неотвратимое. Увидав, что незнакомец поворачивается к ней, Аннета, как почуявший человека олень, рванулась и убежала в свою комнату. Вторично она вышла уже одетой и причесанной. В столовой гость беседовал с отцом; Агатия накрывала стол к завтраку. Сейчас гость ничем уже не отличался от прочих мужчин, и Аннету, вероятно, ничуть не затруднило б обменяться с ним взглядом, если б они с самого начала увидели друг друга одетыми. Но она знала, что под обычной одеждой гостя скрыто растертое снегом, розовое, гибкое, сильное, как огонь, тело… скрыто так же, как была скрыта сейчас под снегом земля с ее селами и городами, а главное, с соединяющими их дорогами…
