Торвард поднялся с колен, все еще чувствуя ожидание удара и сам не зная, ужас смерти или радость избавления принес бы ему этот удар. И больше прежнего ему было жаль Ингитору, которая так горько рыдала. Отчего? От горя по отцу, от сознания собственной слабости? Или от облегчения? Фенрир Волк в ее сердце был побежден. Никому и никогда она больше не напомнит Дагейду.
Торвард хотел ее обнять, но она яростно оттолкнула его, отвернулась, пряча от него лицо. Вся ее душа перевернулась — теперь она знала, что не отомстит никогда. Ей не суждено исполнить свой долг. За что боги так наказали ее?
Ингитора плакала, а Торвард стоял, беспомощно опустив руки и чувствуя себя таким бессильным перед ее горем, каким не был даже в сетях чар Дагейды.
Наконец Ингитора успокоилась, вытерла лицо, подобрала из вереска нож и сунула его в руки Торварду.
— Возьми, — отрывисто сказала она, и голос ее дрожал от недавнего плача. — Тебе самому еще пригодится. Я пойду с тобой.
В густой ночной темноте никто не разглядел бы крохотной пещерки под корнями старой ели. В этой пещерке лежала, свернувшись комочком, Дагейда, в своей серой накидке похожая на непонятное лесное животное. Жадный лежал возле нее, положив морду на вытянутые вперед лапы.
Дагейда лежала неподвижно, скованная ночным холодом. Даже отсюда, через длинную темную ночь, ей виделся маленький огненный глаз костра, зажженного людьми на склоне одного из отрогов позади нее. Возле костра сидели двое — мужчина и женщина. Они сидели напротив друг друга, изредка обмениваясь тихими словами. Пламя освещало их лица, замкнутые, полные внутреннего напряжения и скрытой боли. Дагейда не слышала их слов, но ей было тяжело, как будто вся гора, в склоне которой она устроилась, опиралась на ее плечи, хрупкие, как лягушиные косточки.
— Ах, Жадный! — тихо бормотала ведьма, и голос ее был похож на стон тягучей боли. — Ах как плохо!
Огромный волк тихо заскулил, как пес, подполз ближе к хозяйке, ткнулся ей в руку холодным носом, лизнул ее лицо.
— Они узнали друг друга! — бормотала ведьма. — Им нужно было возненавидеть друг друга и не ходить дальше! Они должны были, должны! Ведь он убил ее отца, и этого не исправят и сами боги! Она опозорила его своими стихами на весь Морской Путь, и это тоже не так-то легко стереть из человеческой памяти! Иное злобное слово живет дольше человеческого века! Он мог бы навсегда остаться в памяти людей Торвардом Проглотившим Стрелу! Они должны были возненавидеть друг друга! Должны! Почему же они идут дальше вместе?
Огромный волк вздохнул по-человечески, придвинулся к ведьме мохнатым боком. Откуда же мне знать, хозяйка? — мог бы он ответить. — Этих людей не поймешь. Они — странные создания. Они не так уж много знают об устройстве мира, но любопытство делает их очень сильными и неутомимыми. У них слишком беспокойный дух и слишком горячее сердце. Они умеют любить и ненавидеть с такой силой, какая не снится другим созданиям, пусть и живущим во много раз дольше. Может быть, потому люди и умирают раньше, что огонь собственных душ быстро сжигает их дотла. За какие-то жалкие шестьдесят — семьдесят зим, а большинство и еще того быстрее. Нам их не понять. Одно утешает — и им не понять нас.
Дагейда прижалась к теплому волчьему боку, зарыла холодные руки в густой мех и затихла.
Утром Торвард проснулся от легкого прикосновения к лицу, как ему показалось. Он открыл глаза. С неба светил серый рассвет. Ингитора сидела рядом и молча смотрела ему в лицо. Руки ее были зябко сжаты на груди под плащом.
— Что ты смотришь на меня? — спросил Торвард, не шевельнувшись, и Ингитора тихо вздрогнула от неожиданности. — Может быть, думаешь, не отрезать ли все-таки мне голову?
— Мне три человека обещали подарить твою голову, — с усталым безразличием отозвалась Ингитора. — Но я больше не хочу ее получить. Лучше пусть она остается там, где есть. Теперь, я знаю, отдельно от тела она меня вовсе не порадует.
Торвард поднялся и сел. В голосе Ингиторы звучала такая безнадежная грусть, словно она лишилась последнего средства утешиться когда-нибудь. Лицо ее погасло, было бледно, под глазами темнели тени.
— Если бы я мог дать что-нибудь тебе взамен… — нерешительно начал Торвард. Он сам не знал, что можно ей предложить, но готов был на все, чего бы она ни попросила. Только бы она попросила хоть что-нибудь!
— Я от тебя ничего не возьму! — грустно ответила Ингитора, и за грустью ее была твердая убежденность, что она поступает как должно.
— Я ведь отпустил Эгвальда ярла и всех его людей. Я ничего не взял у них и ничего не потребую больше. Он… Ты ведь любишь его? — вдруг спросил Торвард, и для этого вопроса ему понадобилось все его мужество. И ответа ее он ждал с таким страхом, какого не испытывал давно. Если вообще когда-нибудь испытывал.
Ингитора подняла на него глаза, и в них не отразилось ничего. Она казалась закрытой на замок.
— Я не люблю никого! — медленно и четко, выделяя каждое слово, ответила она. — И никого не хочу любить. У меня нет сил. Все обман — и любовь, и ненависть. Счастливы альвы и тролли — они не знают ни того ни другого. Твоя Дагейда счастливее меня.
— Нет. Дагейда не счастливее. Она наполовину человек. И она унаследовала от матери способность ненавидеть. Она не умеет любить, но умеет ненавидеть. У нее тоже был отец, и он был убит. Она ненавидела моего отца, а теперь меня…
Торвард прикусил губу, внезапно сообразив, что в этом есть сходство между ними — Дагейдой и Ингиторой. Но девушка, сидящая возле него, была последней на всем свете, в ком он хотел бы увидеть хоть что-то общее с ведьмой Медного Леса.
Ингитора снова подняла на него глаза.
— Знаешь, я никак не привыкну, что ты — это он, — сказала она. Молчание требовало сил, которых у нее сейчас не было, а слова, даже обращенные к нему, облегчали тяжесть на сердце. — Не могу понять, что Торвард — это ты.
Торвард помолчал. Он понял ее, и это было ему и радостно и мучительно одновременно.
— Но Торвард — это я, и ничего тут не поделаешь! — со вздохом сказал он. — От самого себя не убежишь. Я не змея, чтобы вылезать из старой шкуры, даже если она не нравится. И своего прошлого не переменишь. Я тебе говорил… Если бы это зависело от меня, я бы этого не сделал.
