Он ответил. Он хотел сказать, какая она была хорошая девочка, просто замечательная, он больше не видел таких, — но вовремя сдержался. Не сейчас об этом говорить и не матери…

Женщина ушла, а он все сидел в голой комнатушке с кушеткой, графином, валерьянкой и нашатырем и все говорил с ней, все пытался объяснить, что девчушка эта ушла не только от матери, но и от него, что он с радостью отдал бы ей три года собственной жизни, не для слова, а вправду отдал бы, да вот нельзя, смерть в игрушки не играет…

Он поднимался по лестнице в клинику, с этажа на этаж, и все думал, как паршиво, как нелепо получилось: ведь он хотел, ведь клялся себе быть с ней до самого конца, самые трудные часы, а вот не вышло, умерла ночью, пока он спал в поезде, и теперь уже ничего не вернешь, непоправимо, виноват перед ней навсегда…

Он перебирал бумаги в ординаторской и думал, что вот и перед Валерией виноват, и перед мальчишкой, имя которого ему так и не сказали… И перед матерью виноват — уж два года не ездил к ней, закрутился… Валерия верно сказала — робот, кибернетическая машина, вся его жизнь как тетрадный листок в клеточку…

Он перебирал бумаги в ординаторской и думал: ну а как быть? Работать — надо. И литература по специальности — надо… И эксперимент есть эксперимент, тут уж как ни крутись, а два вечера в неделю — отдай. И язык — надо, без языка нельзя. Говорят, у других получается. И он раньше так мечтал: быть культурным врачом, гармонично развитым человеком — и наука, и искусство, и спорт. Мечтал — а вот не выходит. Другие могут, наверное, они способней, или работа позволяет, не так торопятся. А ему — гнать и гнать, пока сил хватит, никуда не денешься, люди-то умирают…

Он перебирал бумаги в ординаторской и думал: вот Валерия сказала, что, наверное, и работу не любит. Любит? Да за что ее любить, такую работу? Вот уже шесть лет, седьмой пошел — и никакого просвета! Смерть за смертью… Дохнут мыши. Умирают собаки, судорожно подергивая лапами, мучая глазами лаборанток. И люди… Шесть лет — и хоть бы один больной ушел отсюда на своих ногах! Любит… Да к чертовой матери ее, такую работу, плюнул бы на все, убежал бы и оглядываться не стал…

Он сидел в ординаторской и теребил бумажки. Он знал, что никуда не убежит, никуда он не денется, потому что люди умирают, а он — врач и знает эту болезнь, не много знает, но больше, чем другие. Никуда он не уйдет, потому что он — робот, а для дела это полезно: его данные всегда безукоризненны. А главное, даже шесть лет неудач для нормального человека многовато, а тут — болезнь Вольфа, и надо рассчитывать себя надолго, может, на всю жизнь…

Заглянула сестра и сказала, что в операционной все готово. Он кивнул, аккуратно сложил бумаги в стол и шагнул к двери.

— Шапочку, Сергей Станиславович, — мягко напомнила сестра.

Уже темнело, когда объявили, что рейсы на Москву откладываются до восьми утра.

Огромная стекляшка Хабаровского аэропорта сразу зашевелилась и загудела, повторное объявление исчезло в шуме.

Батышев досадливо поморщился, поднялся с кресла и стал пробираться к полукруглой стойке справочного автомата, машинально выделяя в толпе людей, протискивавшихся туда же — это были союзники, но и конкуренты.

Уже отойдя, он подумал, что кресло неплохо бы на всякий случай закрепить за собой. Однако было поздно — его уже занял бородатый парень в грязной нейлоновой куртке. Причем расположился он с завидным удобством, откинувшись на спинку и пристроив вытянутые ноги на рюкзак. Мало того — на коленях у него сидела худенькая очкастая девушка, а на подлокотнике боком примостилась другая, в тренировочном костюме. Она держала в руке бумажный кулек, из которого все трое по очереди таскали дешевые конфеты. Разговаривали они громко, смеялись громко и вообще всячески демонстрировали внутреннюю раскованность и пренебрежение к условностям. Правда, очкастая худышка явно смущалась, краснела, и пока Батышев смотрел, дважды одернула юбку. Зато бородач так и лоснился от удовольствия.

Сорок пять лет Батышева не давали ему морального права одному посягать на уют и благополучие троих.

Впрочем, ночевать в кресле он все равно не собирался.

Проталкиваясь сквозь толпу, Батышев все же сделал крюк, чтобы заглянуть в зеркало. В принципе, к своему виду он относился спокойно. Но в этой поездке ему нужно было выглядеть хорошо.

В общем, он и выглядел неплохо. Достаточно модный костюм, приемлемая рубашка, галстук в тон и повязан как надо. Живота, слава богу, пока не отрастил. Дочь-девятиклассница, когда бывала в настроении, говорила, что он похож на тренера по гимнастике и что морщины ему идут, потому что они мужские, а не старческие.

С небольшим, вроде спортивного, чемоданчиком, Батышев и вправду мог сойти за тренера, если бы не авоська. Она мешала и порядком сковывала, тем более что из болтавшегося в ней свертка отчетливо торчал наружу прорвавший бумагу рыбий хвост. Эта идея — с рыбой — пришла ему в голову в последний момент и была бурно подхвачена женой. Купить кету успели. А вот увязать как следует…

Толпа у справочного была неспокойная и густая. Шел сентябрь, но и осенью на запад летят многие. И у каждого есть причины торопиться.

Батышеву для его дел, в сущности, не было разницы, сегодня лететь или завтра. Но задержка выбивала из колеи. Он уже настроился на вечер в столице, уже послана телеграмма московскому родичу. Да и как решить проблему ночлега, если вылета действительно не будет до утра?

И потому хотелось верить, что, по универсальному закону дефицита и блата, где-нибудь на дальней полосе все же припрятан самолет для тех, кто с командировкой, с записочкой или просто понастойчивей. У Батышева командировка была.

К справочному тянулись две очереди. Какая из них короче, Батышев не разобрал и пристроился за высокой длинноволосой девушкой в свитере грубой домашней вязки просто потому, что за ней было приятней стоять.

Ответы давала крупная блондинка лет тридцати, с лицом довольно красивым, но скучающим и даже надменным. Было своеобразное изящество в том, с какой легкостью, одной-двумя короткими фразами она отбрасывала осаждающих от крепостной стены. Ответы ее были, в общем, точны, тон безразлично-вежлив, зато лицо выражало безграничное презрение к бестолковой людской мелочи, копошащейся по другую сторону барьера на уровне ее колен.

Дошла очередь и до высокой девушки в свитере. Она повернулась к окошечку, и Батышев увидел угрюмое худое лицо.

— Двадцать шестой опять откладывается? — спросила девушка резко, словно уличая. Голос у нее был низковатый.

— Все рейсы на Москву откладываются, — поверх ее головы ответила блондинка — без выражения, голосом, словно записанным на пленку.

— Меня все не интересуют, — грубо сказала девушка, — я спрашиваю про двадцать шестой.

— Все рейсы на Москву откладываются, — повторила та, не меняя интонации, однако чуть скосила взгляд вниз на противницу, более упорную, чем остальные.

— А утром точно полетит или как сегодня?

Девушка в свитере явно нарывалась на скандал.

— Утром объявим, — ответила блондинка все тем же пленочно-вежливым голосом. Но глаза ее азартно блеснули, и Батышев понял, что безукоризненный тон в сочетании с презрительным взглядом служат ей немалым развлечением в однообразной работе…

— Весь день объявляете — а что толку! — громко сказала девушка в свитере.

Это не был вопрос, и блондинка с удовольствием не ответила.

Очередь сзади уже шумела. Кто-то крикнул по-рыночному:

— Живей нельзя? Не корову выбираешь!

Высокая девушка ни на шум, ни на этот выкрик не реагировала никак.

— А если и в восемь не полетит? — настаивала она, почти с ненавистью глядя на блондинку.

— Полетит в десять.

— Как сегодня?

Это уже был вопрос, и блондинка тут же включила свой вежливый магнитофончик:

— Возможно, и как сегодня.

Девушка отошла от стойки, но вдруг обернулась и зло, в полный голос, бросила через плечо: