– Чибисы.
Лишь максимально напрягая зрение, я разглядел, как эти птички носятся в предзакатном воздухе. Насколько я слышал, Канада не отличалась разнообразием пернатых. Как знать, уехав туда, она могла никогда больше не увидеть этих пигалиц.
Из Карлайла они отправили телеграмму, и в Эдинбурге их уже встречал молодой юрист по фамилии Стюарт, сумевший с поразительной быстротой добраться до столицы из Дануна. Я сделал все возможное, чтобы удобно устроить всех на ночь, а утром мы продолжили путешествие. Неизбежно воцарилась натянутая и даже напряженная обстановка. Я начал опасаться, что Стюарт займет жесткую позицию и попытается выключить меня из игры. Он, однако, повел себя сдержанно: вероятно, догадался, что у меня в кармане может лежать документ, дающий мне определенные полномочия. Линдсей почти все время молчал, погруженный в чтение учебника геологии. Как я понял, геология была его подлинной страстью. Происходивший из семьи, которая поколение за поколением приходила во все больший упадок, вынужденная по-крестьянски обрабатывать землю, он сделал крепкий, надежный и не подверженный быстрым изменениям камень символом своего протеста. В нем отчетливо различались черты талантливого человека, ставившие его выше того общественного класса, к которому он принадлежит. Не обменявшись с ним и дюжиной слов, я понял, что мисс Мэтерс вовсе не пошла на мезальянс, влюбившись в симпатичного, но простого молодого фермера. Но симпатичным он был, а Сибила Гатри даже назвала его привлекательным мужчиной, причем всмотревшись в его глаза, никто не мог бы категорически утверждать, что Нейл Линдсей мухи не обидит и не способен на грубое насилие. Но меня гораздо меньше интересовало, мог он совершить преступление или нет, чем интенсивность и острота чувств, которые они испытывали друг к другу с Кристин Мэтерс. Старомодная возвышенная любовь – в наши времена столь часто размениваемая на чувственность и обычную привязанность, – просто пропитала воздух в вагоне; страсть, слишком всеобъемлющая и безыскусная, чтобы стесняться ее; неощутимая физически, поскольку они едва ли обменивались хотя бы словом или взглядом, но огромная и мощная, как атмосферное давление, заметное лишь по положению стрелки барометра. Однако, продолжая эту аналогию, я заметил, как стрелка стала подрагивать, словно давление начало колебаться и чуть заметно уменьшаться под влиянием посторонней силы. Неужели же между ними промелькнула тень подозрения? И кто в таком случае был объектом возникшего недоверия?
Мисс Мэтерс с самого начала избрала для себя линию поведения, которая заслуживала уважения сама по себе, подчеркивая, что в нашем совместном путешествии нет ничего странного или неловкого для нее. По временам она пускалась со мной в разговоры на самые разнообразные отвлеченные темы, но по большей части смотрела в окно вагона, то любуясь бурными зимой водами залива Форт, но пристально наблюдая за повадками ястреба, слетевшего с вершины горы Стерлинг. В Перте мне пришлось пустить в ход несколько примитивных профессиональных приемов, чтобы избавиться от парочки назойливых газетчиков, пронюхавших о нашем прибытии. А в Дануне нас встречал крепкий, хотя и сильно взволнованный седовласый старик, которого звали Эван Белл, приехавший на станцию в большом автомобиле. Пока я ходил в буфет за чаем, они провели между собой нечто вроде совещания, после чего машина направилась в сторону Кинкейга.
К этому моменту мне уже захотелось узнать все подробности дела. А потому я внимательнейшим образом выслушал факты и версии в изложении инспектора Спейта, высказав сдержанное восхищение проделанной им работой, лично осмотрел тела, причем уделил особое внимание столь драматическим образом отравленному мистеру Хардкаслу, и сделал, как мне показалось, то, чем пренебрегли остальные: побеседовал с миниатюрной девушкой, Айзой Мердок. Затем пришло время следствия.
Само по себе расследование доставило мне несколько извращенное удовольствие. Я понятия не имел, кто такой мистер Уэддерберн и некоторое время находился под впечатлением, что Стюарт, должно быть, привез лучшего адвоката Эдинбурга. Он не попытался с самого начала опровергнуть обвинение против Линдсея. Впервые он заговорил, когда показания давала мисс Гатри, но только чтобы привлечь особое внимание к тому факту, что Линдсей за все время своего пребывания в башне не имел возможности приблизиться к бюро. Затем он снова замолк и подал голос, едва начался допрос свидетеля Гэмли, и снова отметил крайне важный аспект в его показаниях. Линдсей и Гэмли дружили, и Линдсей под большим секретом сообщил приятелю, что в канун Рождества сможет забрать из замка мисс Мэтерс с согласия ее дяди. Он даже просил Гэмли присутствовать при последнем разговоре с лордом, чувствуя, видимо, необходимость в дружеской поддержке. Гэмли согласился и направился вместе с Линдсеем в замок именно с этой целью, но не был допущен в башню Хардкаслом. Он остался ждать, видел падение Гатри и бросился на помощь. Мисс Мэтерс и Линдсей, не найдя его на месте, решили, что он вернулся домой, и ушли, не став дожидаться. Если только Линдсей и Гэмли не вступили в сговор, становилось очевидным: Линдсей по крайней мере не вынашивал заранее замыслов, связанных с насилием.
Когда же список свидетелей для допроса иссяк, Уэддерберн разыграл свою козырную карту. Он попросил разрешения шерифа вызвать для дачи показаний некоего Мэрдо Маккэя, оказавшегося немолодым и вполне солидным с виду профессиональным электриком. Этот человек под присягой заявил, что в доме установили – причем совсем недавно – электрическую систему с единственной целью: посылать сигналы в кабинет Гатри с различных точек на лестнице. Схема действия оказалась крайне простой. Два оголенных конца провода следовало соединить вместе, чтобы зазвонил небольшой телефонный аппарат на столе в кабинете, причем звук сделали настолько приглушенным, что слышать его мог лишь сидевший за столом хозяин. Другого назначения, кроме описанного, у системы быть не могло. Более того, ее смонтировали так, что любой сумел бы устранить ее без следа, поработав пять минут в кабинете и на лестнице. Полиции, внимание которой мистер Уэддерберн успел в последний момент привлечь к наличию подобной электросвязи, не оставалось ничего другого, как признать ее реальное существование.
Этим Уэддерберн окончательно расчистил себе путь к успеху и изложил затем неопровержимую версию случившегося. Гатри, согласившись отпустить свою племянницу с Линдсеем, пускай при самых необычных и унизительных обстоятельствах, на самом деле задумал осуществить редкое по злокозненности, подлинно дьявольское преступление.
Я слушал с неподдельным интересом этот урок анатомии зла таких масштабов, с какими мне сталкиваться не доводилось, но меня по-прежнему главным образом интересовали молодые люди, вместе с которыми я прибыл сюда. По мере изложения истории, взгляд Линдсея становился все более темным и мрачным, хотя больше он ничем не выдавал владевших им эмоций. Предположительно он должен был чувствовать облегчение, но все же сомневаюсь, чтобы на протяжении всей процедуры следствия он вообще задумывался о собственной судьбе. Он принадлежал к числу глубоко скрытных людей, почти по-девичьи застенчивых, что часто выдает в самых простых натурах потаенную чувствительность. И внимание, которое привлекли к себе Кристин Мэтерс и он сам, странным образом превратилось для него в худшее из возможных наказаний. Я чувствовал, что в каком-то смысле это стало триумфом Рэналда Гатри. Линдсей, несомненно, умел себя вести в цивилизованном обществе, но девушка буквально заставила его выдавить из себя слова благодарности по адресу Уэддерберна, когда все закончилось. Ему же хотелось одного – как можно скорее покинуть помещение, где проводилось расследование.
Но меня значительно больше интересовало поведение Кристин Мэтерс. Она не умела надевать маску или прятаться в скорлупу, как Линдсей, а потому удивление, страх и благодарность поочередно и явственно отображались на ее лице. Оправдание возлюбленного ценой бесчестья для дяди и опекуна стало для нее мучительным и ошеломляющим испытанием. Но и ее реакция не была чисто эмоциональной. Она слушала выступавших по ходу расследования, внимательно отслеживая чуть ли не каждое слово, глубоко погружаясь в услышанное, словно готовая в любой момент оспорить показания, если бы возникла необходимость. И я заметил то, чего не смог увидеть никто из собравшихся – по мере того, как Уэддерберн победно излагал свою версию, изумление на лице Кристин Мэтерс становилось все отчетливее. Сквозь игру эмоций – тревоги, отвращения, облегчения – проступала еще одна, присутствовавшая постоянно и только усиливавшаяся: сомнение и смятение ума. Спейт мог бы ухватиться за это, будь он чуть внимательнее, однако инспектора занимало сейчас лишь достойное признание своего поражения; он отступал, но спасал честь мундира.
