— Ты здесь, чтобы арестовать меня? — спросила Кветер, не двигаясь, ее лицо не выдавало того напряжения, которое заставило ее задать этот вопрос. Оно лишь чуть-чуть проявилось в голосе. Дедушка и остальные за столом сидели недвижно, словно окаменели, едва осмеливаясь дышать.

— Да, — ответила я.

Кветер разняла руки. Стиснула кулаки.

— Ты так цивилизованна! Так вежлива! Так смела: прийти сюда одной, зная, что здесь никто не посмеет даже прикоснуться к тебе! Все это так легко, когда вся сила на твоей стороне!

— Ты права, — согласилась я.

— Тогда пойдем. — Кветер опять скрестила руки со сжатыми по-прежнему кулаками.

— Ну, что до этого, — ответила я спокойно, — то я пришла сюда пешком и думаю, что сейчас идет дождь. Или я потеряла счет дням? — Никакого ответа, лишь напряженное молчание людей за столом да взгляд Кветер, полный решимости. — И я хотела спросить тебя, что случилось, чтобы быть уверенной в тяжести этого поступка.

— О! — воскликнула Кветер, чье терпение дошло наконец до предела. — Ты — справедливая, ты — добрая, так, что ли? Но ты ничем не отличаешься от дочери семейства. — Здесь она переключилась на радчааи. — Все вы! Вы берете все, что хотите, держа нас под прицелом винтовки; вы убиваете, и насилуете, и крадете; и вы называете это нести цивилизацию? А что такое цивилизация для тебя, как не наша надлежащая благодарность за то, что нас убивают, насилуют и грабят? Ты сказала, что узнаёшь справедливость, когда ее слышишь. Что же означает твоя справедливость, как не позволение обращаться с нами так, как тебе нравится, и осуждение нас даже за попытку защитить себя?

— Не стану спорить, — сказала я. — Ты говоришь правду.

Кветер моргнула, заколебалась, удивленная, что слышит от меня такое.

— Но ты одаришь нас справедливостью с высот своей власти, так? Ты принесешь спасение? Ты здесь для того, чтобы мы пали ниц к твоим ногам и воздали тебе хвалу? Но мы знаем, что есть твоя справедливость, мы знаем, что есть твое спасение, как бы ты это ни подавала.

— Я не могу принести тебе справедливость, Кветер. Однако я в состоянии привести тебя лично к районному магистрату, чтобы ты смогла объяснить ей, почему сделала то, что сделала. Это не изменит ситуации для тебя. Но ты знала с той минуты, когда Раугхд Денчи сказала тебе, чего она хочет, что другого конца у этой истории не будет, по крайней мере для тебя. Дочь семейства была слишком убеждена в своей ловкости, чтобы осознать, к чему это приведет.

— И что хорошего из этого выйдет, радчааи? — спросила Кветер с вызовом. — Разве ты не знаешь, что мы непорядочны и лживы? Обидчивы там, где должны быть покорны и благодарны? Что тот разум, который у нас, суеверных дикарей, имеется, — лишь простое коварство? Очевидно, что я буду лгать. Я могу даже воспроизвести ложь, что ты для меня состряпала, потому что ты ненавидишь дочь семейства. А меня — в особенности. Во время забастовок… Твоя любимица-самиренд рассказывала тебе о забастовках? — Я кивнула в знак подтверждения. — А она рассказала тебе, как она и ее родственники прекрасно образовывали нас, открыли нам глаза на несправедливость, от которой мы страдали, обучили, как организоваться, и убедили действовать? Потому что мы просто не могли сделать все это сами.

— Она сама, — сказала я, — впоследствии подверглась перевоспитанию и в результате не может говорить об этом прямо. Но гражданин Фосиф рассказала мне эту историю в таких выражениях.

— Неужели? — ответила Кветер, и это не было вопросом. — А она сказала тебе, что моя мать умерла во время этих забастовок? Но нет, она говорила о том, как добра она к нам и какой была кроткой, не приведя туда солдат, чтобы перестрелять всех нас, когда мы там сидели.

Кветер было не больше десяти, когда это случилось.

— Я не могу обещать, что районный магистрат выслушает тебя, — сказала я. — Я могу лишь предоставить тебе возможность говорить.

— И что потом? — спросила дедушка. — Что потом, солдат? С тех пор как я был ребенком, меня учили прощать и забывать, но трудно забыть такое: утрату родителей, детей и внуков. — Выражение ее лица, полного решимости, не изменилось, но голос чуть дрогнул на последних словах. — И все мы — всего лишь люди. Мы можем лишь прощать столь многое.

— Что касается меня, — ответила я, — то я нахожу прощение переоцененным. Бывают времена и места, когда оно уместно. Но не в том случае, когда требование простить используется для того, чтобы держать вас на месте. С помощью Кветер я могу удалить Раугхд отсюда навсегда. Я попытаюсь сделать больше, если смогу.

— В самом деле? — спросила другая особа за столом, до сих пор хранившая молчание. — Честную оплату? Ты можешь это сделать, солдат?

— Вообще оплату! — добавила Кветер. — Приличную еду, за которую не надо лезть в долги.

— Священника, — предложил кто-то. — Священника для нас и священника для Непокорных, есть такие в следующем поместье.

— Их называют учителями, — сказала дедушка. — Не священниками. Сколько раз я говорил это? — И Непокорный было оскорблением. Но прежде чем я это сказала, дедушка обратилась ко мне: — Ты не сможешь сдержать таких обещаний. Ты не способна уберечь Кветер от опасностей.

— Вот почему я не даю обещаний, — ответила я, — а для Кветер эта история может кончиться лучше, чем мы предполагаем. Я сделаю, что в моих силах, даже если это не так много.

— Хорошо, — сказала дедушка, помолчав. — Хорошо. Думаю, нам следует накормить тебя ужином, радчааи.

— Если вы будете столь добры, дедушка, — ответила я.

Кветер и я отправились к дому Фосиф до восхода солнца, пока воздух был еще сырым и пах влажной почвой. Кветер шагала размашисто, нетерпеливо, выпрямив спину, скрестив руки, постоянно убегая вперед, а затем останавливаясь и поджидая, когда я догоню, словно ей не терпелось добраться до места назначения, а я неосмотрительно ее задерживала. Поля, горы лежали в тени и тишине. Кветер была не в настроении разговаривать. Сделав вдох, я запела на языке, которого здесь, по моему убеждению, никто не понимал.

Эту песню пели солдаты подразделения Бо лейтенанта Тайзэрвэт в солдатской кают-компании. «О дерево!» Бо Девять напевала ее прямо сейчас, над нами, на базе.

— Что ж, эта убежала, — сказала Кветер на метр впереди меня на дороге, не оборачиваясь.

— И убежит опять, — ответила я.

Она остановилась, поджидая, пока я догоню. По-прежнему не поворачивая головы.

— Ты, конечно, лгала, — сказала она и пошла дальше. — Ты не позволишь мне говорить с районным магистратом, и никто не поверит тому, что я скажу. Но ты не привела к дому солдат, я думаю, это уже что-то. Тем не менее никто не поверит тому, что я скажу. И меня пропустят через службу безопасности или убьют, да в этом и разницы-то никакой нет, но мой брат по-прежнему будет здесь. И Раугхд — тоже. — Она плюнула, произнеся это имя. — Ты его заберешь?

— Кого? — Этот вопрос застал меня врасплох, поэтому я даже не поняла его. — Твоего брата? — Мы по-прежнему говорили на дельсиге.

— Да! — с нетерпением, продолжая злиться, отозвалась она. — Моего брата.

— Не понимаю. — Небо побледнело и прояснилось, но там, где мы шли, еще царил полумрак. — Ты боишься, что я это сделаю, или ты этого хочешь? — Она не ответила. — Я солдат, Кветер, я живу на военном корабле. У меня нет ни времени, ни средств, чтобы заботиться о детях, даже о подросших.

Кветер издала раздраженный вопль.

— Неужели у тебя нет где-нибудь квартиры и слуг? Неужели у тебя нет личной прислуги? Неужели у тебя нет дюжин людей, заботящихся обо всех твоих нуждах, готовящих тебе чай, поправляющих тебе воротник и устилающих цветами твой путь? Наверняка там есть место для еще одного.