Росчерк – это наиопаснейшая вещь! Этакой шрифт ни с чем не сравним, так даже, что можно влюбиться в него”…». Каллиграфия у Мышкина не только возвращает знаку – рисунку буквы – свой прежний смысл, но и приобретает новый, «психологический, отсутствовавший в древней, и воспроизведение чужого почерка для князя – это способ проникновения в дух того человека, чьей рукой был начертан подлинник. «Посмотрите, оно составляет весь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина и в почерке вышла, прелесть!»

Английский писатель Вальтер Скотт в своей книге «Хроника Кэнонгейта» писал: «Я взглянул на ровный, четкий, но дрожащий почерк, которым был написан манускрипт… и тут же подумал о справедливости тех, кто считает, что многое о характере человека можно узнать благодаря его почерку… Разве написанные с уверенным размахом заглавные буквы не выражали гордость автора и сознание своей большой значимости?»

Не случайно Анатоль Франс, например, замечал: «По одному соотношению красных строчек в сочинениях я могу сказать, причудливый или спокойный у автора характер». «Графология есть наука в высшей степени практическая, ибо для знакомства с человеком нет необходимости даже видеть его», – это мнение Дюма-сына. В другом месте он восхищается: «Какая могучая сила судить о людях издали!» «Дайте мне почерк женщины, – воскликнул Вильям Шекспир, – и я раскрою вам тайну ее сердца!»

А. П. Чехов в своем рассказе «Любовь» отмечал: «…В размашистом, но несмелом почерке я узнал походку Саши, ее манеру высоко поднимать брови во время смеха, движения ее губ». А историк П. Щёголев, характеризуя императора Николая II, дает следующую характеристику его почерка: «Уже самый внешний вид дневников, написанных почерком, удивительно ровным, четким, неизменным с первого дня до последнего, свидетельствует об удивительной душевной невозмутимости писавшего. Однообразному фону записей соответствует однообразное отношение решительно ко всем событиям, записанным в дневнике. Равнинность дневника становится даже страшной».

Недаром, наверно, еще Стефан Цвейг писал: «…Почерк неповторим, как и сам человек, и иной раз проговаривается о том, о чем человек думал…»

Работу графологов XIX в., строивших свои заключения в соответствии с теоретическими воззрениями Мишона, критикует в своем рассказе «Тайна почерка» Карел Чапек: «Енсен нацепил свои волшебные очки и воззрился на почерк.

– Ага, женская рука, – усмехнулся он. – …Эта женщина лжива! Таково самое первое впечатление от ее почерка: ложь, привычка лгать, лживая натура. Впрочем, у нее довольно низкий духовный уровень, образованному человеку с ней и поговорить не о чем. Ужасная чувственность, смотрите, какие жирные линии нажима… И страшно неряшлива, в доме у нее, наверное, черт знает какой беспорядок… Обратите внимание, как она пишет начало слов, в особенности фраз, – вот эти размашистые и мягкие линии. Ей хочется командовать в доме, и она действительно командует, но не благодаря своей энергии, а в результате многословия и какой-то деланной значительности. Самая подлая тирания – это тирания слез. Любопытно, что каждый размашистый штрих завершается спадом, свидетельствующим о малодушии… После каждого такого невольного спада она собирает силу воли, а вернее, силу привычки, и дописывает слово с тем же самодовольным хвостиком в конце, – она уже опять прониклась самонадеянностью. Весь почерк проникнут притворством, он как бы старается быть красивее, чем на самом деле, но только в мелочах… Особенно обращают на себя внимание черточки над буквами. Почерк имеет обычный наклон вправо, а черточки она ставит в обратном направлении, что производит странное впечатление – точно удар ножом в спину… Это говорит о вероломстве, коварстве».

И последнее. Очень интересный образец графологического анализа почерка поэтессы Е. Добровенской по рукописному тексту ее стихотворения «Каблучком своим острым по сердцу задев» был выполнен Олегом Копыловым на страницах электронного литературно-художественного журнала «Дальний Восток России».

Об этом своем стихотворении Е. Добровенская писала: «И почудилось мне, что в каждом мужчине есть Дон Жуан, а в каждой женщине – Кармен. Отыскав в себе эту самую Кармен, я поразилась ликованию от ощущения свободы, ощущения себя женщиной до мозга костей. Мне захотелось танцевать. Это стихотворение, написанное мной, по сути танец, написано на одном дыхании, и я почему-то к нему (стихотворению) привязана нежно…»

Несмотря на то что был представлен не черновик стихотворения, а простое переписывание автором своего давно написанного стихотворения, в рукописном тексте как бы вновь переживалось, как бы вновь писалось.

Первое четверостишье:

Каблучком своим острым по сердцу задев,

Прохожу я, легка, как вечерний туман.

Ты – красавец, ты – светский пресыщенный лев,

И тебе покоряются все, Дон Жуан!

Если посмотрим на почерк, то видно, что строчки идут наклонно вниз, слова не выдержаны «по линейке», много букв сильно клинообразных, а слово «Дон Жуан» написано через дефис, словно какое-то сложное прилагательное, т. е. оно как бы «ограмматичено». Все это говорит о мечтательном, рассеянном настроении, преувеличениях и замкнутости на себе. Но ведь и смысл стихов говорит ровно о том же!

Второе четверостишье:

Ну а я над тобою смеюсь, Дон Жуан!

Над капризною маскою мелких страстей.

Не по силам тебе даже крупный обман,

Ведь любой человек – он ничей, он ничей!

Наклон строчек именно во втором четверостишье пошел вверх, пока не резко, но вверх. Это свидетельствует о живости в каком-то решении. Первая заглавная буква «Н» высокая и стройная, почти грациозная, в отличие от прописных букв в первом четверостишье… Еще ряд признаков говорит о том, что в человеке проснулись чувства благородства, искренности и эстетичности… Но ведь и смысл стихов свидетельствует о том же!.. Правда, есть одно «но» – слово «Дон Жуан» до сих пор написано с ошибкой – через дефис, «Д» в этом слове поникшее и словно мокрое. То есть для автора Дон Жуан до сих пор ненастоящ, невсамоделешен, а следовательно, и чувство пока не «разогретое», не доведенное до градуса сильной эмоции.

И наконец третье четверостишье:

Я танцую, и легкие юбки летят,

Как цыганские кони, – не нужен им плен!

Не кидай на меня свой пресыщенный взгляд,

Дон Жуан! Я ничья, Дон Жуан! Я – Кармен!

В рукописи Добровенской обнаруживается, что в слове «Дон Жуан» не только нет никакого дефиса, а между двумя частями этого имени большие пробелы. Первая строчка четверостишья не только идет вверх, она вверх просто взмыла, теперь уже много не угловатых, а округлых букв… Здесь уже появляется и эмоциональный напор, и живой Дон Жуан, и живая Кармен, и чувство, и танец…

Размашистые, крупные, словно выпуклые иероглифы Мисуги оставляли ощущение удивительного изящества, но стоило приглядеться к ним, и от каждого иероглифа начинало веять бесцельностью, пустотой. Наверно, он держал конверт в левой руке и, не жалея туши, щедрой кистью надписал его единым духом. Нельзя сказать, что его почерк был сух, но в нем проглядывали холодная бесстрастность и самонадеянность. Короче говоря, его размашистые письмена с самого начала не располагали к себе, в них чувствовалось стремление к самоутверждению, столь свойственное современным людям, хотя иероглифы и были лишены раздражающей вычурности, присущей тем, кто склонен кичиться красивым почерком. Конверт производил внушительное впечатление. Я вскрыл его и вынул из него большие листы китайской бумаги, какими обычно пользуются художники. Они были исписаны тем же размашистым почерком – в каждой строке не более пяти-шести крупных иероглифов». Это – отрывок из рассказа японского писателя Ясуси Иноуэ «Охотничье ружье», дающий некоторое представление о японской графологии.

Для начинающего графолога не каждая рукопись сможет быть пригодной для графологического анализа. Следует избегать специально составленных служебных документов (докладов, заявлений и т. п.), стихов и переписанного текста, поскольку нужны большой опыт и многолетняя работа над подобными рукописями, чтобы выделить из-под нарочито старательного почерка официальных бумаг или определенно расположенных строк стихов естественное, беглое и непринужденное письмо, служащее лучшим материалом для подобной работы. Наиболее пригоден почерк писем к родственникам, знакомым, пометок в записной книжке, причем для исследования должно быть не менее 20 строк. Ценным материалом для начинающего графолога послужат также рукописи, исполненные в различные периоды жизни автора; тогда будут видны те изменения в почерке, которые произошли за этот срок.