Письму преступников присущи некоторые общие черты: медленность письма, поправки, нетвердость, перевернутые буквы, нижние соединения букв. Повторяя вслед за графологами подобную характеристику письма преступников, Э. Локар не ставит себе вопроса: а не встречаются ли подобные черты и в почерке людей, заведомо не совершивших никаких преступлений? Никаких доказательств специфичности этих признаков для преступников нет. Локар признает также, что графология имеет для эксперта хорошее воспитательное значение: она учит обращать внимание не столько на отдельные формы букв, сколько на общие черты почерка.

С. Н. Трегубов считал, что характер и склонности для образования почерка значения не имеют; правда, человек, привыкший к порядку, относится более внимательно и к своему почерку, который у него будет ровнее, чем у человека неряшливого, но и только. Со временем они возвращаются к прежнему почерку, обусловленному анатомическим строением руки. Вообще, почерк человека окончательно вырабатывается между 30–40 годами. После этого он остается без изменения до старости, когда под влиянием общей слабости организма становится дрожащим и вместе с тем более мелким в зависимости от зрения, которое у стариков становится дальнозорким; они пишут на более дальнем от глаз расстоянии, а потому уменьшают размер букв.

Говоря об образовании почерка у каждого человека в отдельности, мы должны заметить, что иногда подражание влияет на почерк не только отдельных лиц, но и целых групп, и даже наций. Так, во Франции девушки из высших слоев общества воспитывались в монастырях, где их обучали особому почерку: крупному, очень сжатому, с тонкими остроконечными штрихами. Этому почерку стали подражать и девушки, не получившие монастырского образования, а затем эта мода перешла в Швейцарию и Германию. Кроме того, французы, подписываясь, значительно поднимают конец подписи, чего не замечается в их почерке.

Итак, в почерке каждого человека имеются особенности, которые в большинстве случаев он сам не замечает и повторяет механически. Как бы человек старательно ни изменял свой почерк, у него бывают мгновенья, когда его внимание ослабевает под влиянием содержания того, что он пишет, или от других каких-либо причин. В это время его рука совершенно бессознательно и незаметно для него самого начинает воспроизводить характерные для его почерка особенности, которые не ускользнут от внимания эксперта, изучающего его почерк в увеличенном при помощи фотографии виде или же под микроскопом.

Профессором Р. А. Рейссом был применен, между прочим, такого рода прием. Относительно одного духовного завещания возник спор о подлоге. Для разрешения этого вопроса Рейсс сделал фотографические снимки в натуральную величину с целого ряда рукописей, написанных рукой завещателя. Вырезав из них соответствующие буквы и слоги, он составил при помощи них текст духовного завещания, который, в свою очередь, вновь сфотографировал. Сличив затем составленное им таким способом завещание с заподозренным в подложности, Рейсс пришел к убеждению, что таковое не могло быть написано рукой завещателя: независимо от разницы в начертании отдельных букв общее построение оказалось совершенно иным. В то время как заподозренное духовное завещание представляло из себя довольно широкий и короткий столбец, составленное Рейссом, наоборот, узкий и длинный.

Как наука графология сформировалась в XIX в. Интерес к графологии долгие годы был всеобщим. Многие отдали ей дань – Чарльз Дарвин, Александр Гумбольдт, Вильям Шекспир, Жорж Санд, Вальтер Скотт, Эдгар По, Владимир Соловьев, Антон Чехов. Почерк непосредственно связан со всем существом человека, с условиями его жизни, работы, с его нервной системой, поэтому наша манера писать носит на себе такую же несомненную материальную печать индивидуальности, как и все, с чем нам приходится соприкасаться.

Поэтому вопросы практического применения графологических характеристик интересовали и многих известных писателей. Взгляд на почерк как на проявление индивидуальности личности широко распространен в художественной литературе. Наиболее яркие страницы, посвященные анализу почерка, написаны такими выдающимися писателями, как Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский и А. Конан Дойл. Н. С. Лесков упоминал о «“не щегольском” почерке, каким пишут на Руси грамотные самоучки», А. В. Сухово-Кобылин в «Свадьбе Кречинского» наделял купца Щебнева «хамским» почерком, И. С. Тургенев дал образную оценку почерка Фета как «поэтически-безалаберного и кидающегося с пятого этажа».

Стефан Цвейг произнес однажды взволнованную речь «О смысле и красоте рукописей», в которой, в частности, сказал: «Рукописи, уступая картинам и книгам по внешней красоте и привлекательности, все же имеют перед ними одно несравнимое преимущество: они правдивы. Человек может солгать, притвориться, отречься, портрет может его изменить и сделать красивее, может лгать книга, письмо. Но в одном все же человек неотделим от своей истинной сущности – в почерке. Почерк выдаст человека, хочет он этого или нет. Почерк неповторим, как и сам человек, и иной раз проговаривается в том, о чем человек умалчивает… Самое существенное в человеке, как бы квинтэссенция его личности, все же передается в нем, как в крохотной миниатюре».

Описания индивидуальных особенностей почерка в литературных произведениях приводятся не случайно. «Писатель, по крайней мере до наступления эры пишущих машинок, был одновременно и старательным писцом собственных сочинений, и поэтому психологическое вживание в мир букв ему профессионально не чуждо», – отмечал М. П. Эпштейн. Приведу выдержки из некоторых художественных произведений.

Так, интереснейшие наблюдения и анализ почерка выполнил знаменитый герой Артура Конан Дойля Шерлок Холмс. По записке весьма краткого содержания ему удалось выявить тот факт, что она написана двумя джентльменами (отцом и сыном), обнаружившими в почерке как сходство, так и различие характеров. Конан Дойл пишет:

– Послушайте, Ватсон, вам когда-нибудь приходилось заниматься изучением характера по почерку? Что вы можете сказать об этом?

– Почерк разборчивый и правильный, – ответил я, – по-видимому, принадлежит человеку деловому и с сильным характером.

Холмс покачал головой.

– Посмотрите на высокие буквы, – сказал он. – Они едва выступают над строчкой: «d» можно принять за «а», а «l» за «е». Человек с сильным характером может писать очень неразборчиво, но высокие буквы у него действительно высокие. Наш корреспондент букву «к» везде пишет по-разному, а заглавные буквы таковы, что можно предположить в его характере амбицию».

У гоголевского персонажа, героя повести «Шинель» Акакия Акакиевича Башмачкина, была удивительная страсть к переписыванию. Ничто более так не занимало его и не доставляло ему столько радости, как занятия по переписыванию бумаг. «Вне этого переписывания, казалось, для него ничего не существовало, – пишет Н. В. Гоголь о Башмачкине. – Там, в этом переписывании, ему виделся какой-то разнообразный и приятный мир». Например, у Акакия Акакиевича некоторые буквы «были фавориты», до которых, «если он добирался, то был сам не свой: и посмеивался, и подмигивал, и помогал губами так, что в лице, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его».

Подобно Акакию Акакиевичу, князь Мышкин, герой Ф. М. Достоевского, не просто хороший, но страстный каллиграф, для которого буквы сами по себе – вне всякого смысла, который они выражают, – являются источниками различных душевных движений и сильных переживаний. «С чрезвычайным удовольствием и одушевлением» князь Мышкин говорит о разных почерках, росчерках, закорючках, о шрифтах английских и французских, площадном и писарском, выражая восхищение и восторг: «“Они превосходно подписывались, все наши старые игумены и митрополиты, и с каким иногда вкусом, каким старанием! Взгляните на эти круглые “д”, “а”. Я перевел французский характер в русские буквы, что очень трудно, а вышло удачно. Вот еще прекрасный и оригинальный шрифт… Черно написано, но с замечательным вкусом… Дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть! Бисер, жемчуг…