Марья Ивановна вмешалась в наш разговор:

— Не тужите, Филипп Корнеевич. Еще выдадите дочку: Сереженька Шуйский щеголяет холостяком! Да и о политике, пожалуйста, прекратите разговор: не наше дело барахтаться в ней. Пусть делают ее более умные головы, чем наши с вами, Корнеевич!

— Марья Ивановна, — разводя в стороны руки, обиженно возразил Резвый, — у меня, хотя я и хохол, тоже голова не такая глупая, и я, поверьте, кое-что понимаю, разбираюсь, что к чему! Я всех бы этих политиков на вечные времена в Заполярье выслал. Да, да, без всякой жалости! Думаете, Марья Ивановна, у меня умишка на такую деятельность не хватило бы? О, хватило бы! Уж я, если бы был министром, премьером… О-о, господи! Вот заговорил о такой деятельности — и… ладони зачесались. О, не надо так залетать высоко! Сперва бы я, залетевши, схватил за шиворот свою Людмилку, а потом…

— Вы, Филипп Корнеевич, уже приложили руку к старику Тимоничеву, — не выдержал я.

Резвый так и всколыхнулся, испуганно и оскорбленно возразил:

— Ни-ни! Это подлейшая, Ананий Андреевич, клевета! И не прикасался к нему! И городовым своим не позволил трогать его, старика! Это, повторяю, омерзительная клевета из клевет на надзирателя Резвого! Да-с! Из рук городовых его вырвали тогда Петенька Чаев, Бородачев, Щеглов, Лямзин и Феденька Раевский. Вот эти студенты и избили его; избив, они волоком тащили его по каменной лестнице. Об этом вам скажет и начальник острога. Особенно неистовствовали Петенька Чаев и Феденька Раевский… Городового, который заступился за старика, Чаев ударил хлыстом. Видите, Ананий Андреевич, как они, студентики, раздражились против Тимоничева: Петенька Чаев — за своего папашу и за свою мамашу, оскорбленных стариком и опозоренных на весь город, а Феденька оскорбился не менее Чаева за купеческое сословие, вождем которого, как вы знаете, он мнит себя. А об остальных и говорить нечего: бандиты!

— Вы правы, Филипп Корнеевич, — промолвил грустно я. — Вас никто из рабочих депо не обвиняет в избиении газетчика Тимоничева и в его преждевременной смерти.

— Благодарю вас, Ананий Андреевич!

— Садитесь, Филипп Корнеевич. Не станем терять время драгоценное за таким разговором. Выпьемте первача, закусим — и в банчок! — грустно улыбаясь большим ртом, басом предложила Марья Ивановна. — Садитесь вот сюда, Филипп Корнеевич. — И она усадила против себя Резвого, рядом с Кондрашовым.

Сел и я. Василий Алексеевич Бобылев взял четвертную и стал разливать по крупным рюмкам спирт. Наполнив рюмки, он роздал их гостям. Пока он разливал, гости молча, с серьезными лбами, разобрали селедку на свои тарелки, колбасу копченую и пирожки. Серафима обвела взглядом гостей, мать и отчима, повеселевшие глаза которых были устремлены на рюмки и закуски, поднялась и вышла. Роза Васильевна осталась; она смотрела, не мигая ресницами, на свою рюмку. Ее лицо подернуто мечтательной грустью, и эта грусть делала ее немножко старообразной, как бы начинающей уже отцветать. Кажется, как заметил я, она сейчас тяготится своей девической жизнью, думает о женихе, облик которого создает в своих мечтах, и, создав его, с великим упорством и нетерпением ждет его появления, а он не появляется. И это ужасно для нее, ее самолюбия.

— Господа, — поднимая рюмку, нарушил молчание Резвый, — за драгоценное здоровье уважаемой Марьи Ивановны! Итак, пропустите! — Он чокнулся с рюмкой хозяйки, выпил.

Выпили и остальные за здоровье Марьи Ивановны и громко, хором крякнули.

— Кхе! — кашлянул Семен Антонович Кокин, агент компании «Зингер». — Славно прошла первая за ваше здоровье, Марья Ивановна, а сейчас мы ее, с вашего разрешения, прикроем селедочкой и пирожком, и она, огненная, прячась под закусоном, разольется, побежит по жилочкам; потом, как обычно, мы вслед за нею долбанем и вторую.

— Да уж надо за хозяина, чтобы не журился, был весел за картишками, — промолвил Араклий Фомич Попугаев, разминая вставленными зубами темно-фиолетовую колбасу. — Уж нынче я не проиграю столько ему, сколько позавчера.

— Да уж не так много вы, Араклий Фомич, и проиграли, — заметила Марья Ивановна, подняла вторую рюмку с самогоном и, задержав глаза на Резвом, сказала: — За ваше здоровье, старый друг, — и выпила.

Надзиратель хлобыстнул в рот свою так, что самогон у него в горле даже пискнул. Он сморщился, прикрыл рыжеватыми усами кончик красного носа, потом вытянул губу и, мотнув головой, перегнулся через стол и чмокнул Марью Ивановну в щеку.

— Не целуйте, Филипп Корнеевич, а лучше проиграйте мне четвертной билет, это будет приятнее для меня, — сказала серьезно, мужским голосом Марья Ивановна и тут же спросила! — Почему вы всегда целуете меня в одну щеку, а не в обе?

— Марья Ивановна, в этом я не виноват, а исключительно потому, что топографически сидите неудобно, — почтительно пояснил Резвый.

Марья Ивановна улыбнулась, предложила:

— Что ж, тогда, не теряя золотого времени, выпьемте по третьей, за дорогих гостей!

— Позвольте, позвольте! — подняв указательный палец, проговорил Резвый. — Третью вы должны выпить в честь меня, блюстителя порядка в городе! Так я говорю, господа уважаемые?

— Истину изрекли, Филипп Корнеевич! — подхватил, тоненько смеясь, Семен Антонович Кокин. — Да и в посудине станет не заметно, что мы ее уже начали. Я предлагаю — по рюмочке за здоровье каждого. Как вы, господа?

— Мы и всегда выпивали по рюмке за каждого сидящего за столом, — подхватил Кондрашов, скользнул взглядом по лицу Розы Васильевны и значительно кашлянул.

Роза Васильевна заметно улыбнулась ему и кокетливо промолвила:

— Федор Григорьевич, меня, пожалуйста, не включайте в число выпивающих.

— Что так? — брякнул Кондрашов, и лицо его стало шире, покраснело, он протяжно вздохнул и поправил красный с белыми горошинами галстук.

Я вспомнил, что этот же галстук Роза Васильевна преподносила не один раз мне, когда я квартировал у ее маменьки, но я всегда отклонял такой подарок. Теперь она подарила его Кондрашову, и он украсил им свою широкую, молодецкую грудь. Хозяева и гости приняли предложение Резвого и начали пить за здоровье каждого, чтобы скорее в четвертной убавилась жидкость. Начали опять с хозяйки. Марья Ивановна обратилась к Резвому и с наигранным удивлением промолвила:

— Я же выпила, и не одну… и вы с меня же опять начали.

— Точно-с! Такой закон на наших вечерах, Марья Ивановна! Итак, господа, начали! — воскликнул торжественно Резвый и решительно пояснил: — Выпитые рюмки не в счет! Так я говорю, господа уважаемые?

— Ваше предложение, Филипп Корнеевич, гениально! — рассмеялся раскатисто Семен Антонович. — Что ж, не задерживаясь… пошли!

— Подчиняюсь, друзья мои! — легко согласилась Марья Ивановна и опростала рюмку.

За нею выпили за здоровье Василия Алексеевича Бобылева, Резвого, Кондрашова, Семена Антоновича Кокина, Араклия Фомича Попугаева, за меня и за Розу Васильевну, которая, когда пили за ее здоровье, умоляюще попросила, чтобы за нее не пили, так как она ни за кого пить больше не станет; сказав это, она все же не отстала от гостей, морщась, капризно и умело выпила. Выпив и закусив, она жалобно и предупреждающе воскликнула:

— Я не пью! Вы понимаете, я не пью! Выпью — голос потеряю!

— Розка, а ты не ломайся! Оставь это ломанье кисейным барышням! Ты дочь благородного чиновника, который никогда не брал взяток и, умирая, оставил сына, дочерей и свою красавицу жену в ужасной нищете, — я ведь, друзья мои, была когда-то первой красавицей в этом паршивом и затхлом городе. И… за мною предводитель дворянства Хлюстин утрепывал, живые цветы присылал в январе и шоколад «Виллар». Правду говорю! И вот человек, сидящий подле меня, пришел на помощь, отдал все свое состояние мне и моим детям. И я полюбила его за это… и он — счастлив! Дай я тебя, Васенька, поцелую! — и она нагнула к себе покорную красивую голову супруга, чмокнула его в губы.

— Машенька, твои дети — мои дети. Я не знаю, кто их больше любит…

— Конечно, ты, Васенька, — оборвала взволнованно Бобылева Марья Ивановна. — Выпили и расчувствовались. Какие мы все чувствительные! А все, друзья, оттого, что мы честные!