— Ужасно честные, Марья Ивановна! — брякнул Кокин. — Шкуру сдираем с друга или с отца родного, а сами в это время плачем от жалости! Век такой, Марья Ивановна, жалостливый, вот и мы все в него! За ваше здоровье! — и он, вне порядка, деранул рюмку мутного самогона.
— Если отмените тосты и начнете выпивать сначала, то вы совсем впадете в чувствительность, — заметила с раздражением Роза Васильевна и, наклонившись ко мне, шепнула: — Люблю вас, Ананий Андреевич, за то, что не пьете.
— Как не пью? Я выпил за здоровье вашей мамы, Василия Алексеевича и, конечно, за ваше, Роза Васильевна.
— Ой, так ли? Я что-то, Ананий Андреевич, не заметила, — протянула обиженно девушка, взглядываясь тоскующе мне в глаза.
Я откинулся к спинке стула и стал смотреть на лампу «молнию» с розоватым абажуром.
Роза Васильевна нервно застучала вилкой по тарелке.
XXIV
Марья Ивановна, выпив несколько рюмок спирта, окрепла с него, помолодела, на ее рыхлых щеках разгладились морщины, появились пятна румянца, серые глаза расширились, синевато зажглись. Она откинула стан к спинке стула, спросила:
— Кто держит банк?
— Известно, я, — с необыкновенной поспешностью отозвался Резвый, вынул из грудного кармана поношенного кителя коричневый бумажник, довольно толстый, взял из него десятку и пачку рублей и положил их перед собой на стол. — Банкую, господа уважаемые! Капитал в банке десять рублей. — Он движком сунул на середину стола десятку, взял карты, стасовал и сбросил с колоды каждому игроку по карте. — А вы, Ананий Андреевич, куда отстраняетесь?
— Не играю, Филипп Корнеевич.
— Гм! Скучны вы, социалисты! Что вы за люди, если в карты не играете! А денег, как я слышал, у вас, Ананий Андреевич, много.
— Ужасть сколько! — рассмеялся я. — Столько денег, что их куры не клюют. Откуда же у меня деньги, Филипп Корнеевич?
— Как откуда? В городе ходит слух, что вы, Ананий Андреевич, двадцать… четверть века тому назад явились сизокрылым голубком к Раевской, приголубили ее, а потом, когда родился у нее Феденька (нужно же ей родить, простите за выражение, такого прохвоста!), тридцать тысяч внесли на ее имя в отделение Русско-Азиатского банка… Правда это, Ананий Андреевич?
— Не всякому слуху, Филипп Корнеевич, верьте, — посоветовал я.
— Нет дыму, как говорят, без огня. Приходится верить гласу народа, — возразил со смехом Резвый.
— Слух ходит в городе, что вы с городовыми избили старика Тимоничева, а оказывается, не вы и не городовые, а господа студенты Чаев, Раевский, Щеглов и другие. Как же можно верить слухам, Филипп Корнеевич?
— В смерти Тимоничева не повинен, Ананий Андреевич! — горячо воскликнул Резвый. — Могу поклясться детьми…
— Не надо. Я вам верю, Филипп Корнеевич.
— Благодарствую. А о вас чуть ли не в каждом купеческом доме рассказывает Семеновна, подлая сводня, что вы, будучи монахом, отвалили такую сумму на зубок Феденьке. Об этом будто бы в присутствии вашем, Ананий Андреевич, и Семеновна говорила и сама Ирина Александровна. Сам я, конечно, от Семеновны не слышал, но…
— Прямо какая-то, Филипп Корнеевич, сказка ходит обо мне, — рассмеялся недовольно я. — Что ж, пусть рассказывают!
— Ваше благородие, разговор будете вести о монахе, Раевской… или будете банковать? — обратился решительно к Резвому Араклий Фомич. — Ставлю под весь банк! — И его лицо подернулось морщинами, словно налетел ветерок на него и покрыл сероватой зыбью.
— Банкую, банкую! Режете? — чуть побледнев, встрепенулся Резвый.
— Рублю под корень!
— И фундамента на разживу не оставите?
— Никакого! Оставлю, а вы, Филипп Корнеевич, вдруг силу на нем заберете. Режу! — подтвердил свое решение вдохновенно Араклий Фомич Попугаев и прикрыл веками глаза.
— Хорошо! Если так, то ставьте денежки! — жестко предложил Резвый. — Обеспечьте сумму банка!
— Не верите?
— Верю денежкам на кону, Араклий Фомич!
Загоревшиеся глаза играющих скользили то на карту Араклия Фомича, которую он придерживал указательным пальцем, то на верхнюю карту колоды в руках банкомета, как бы намереваясь угадать сквозь рубашку ее очки. Араклий Фомич Попугаев достал засаленный бумажник, вынул три трешницы и рубль и бросил на десятку. Кондрашов перевел взгляд с карт на капитал в банке и облизал языком верхнюю губу. Его карие глаза подернулись влагой, потемнели. Резвый бросил вторую карту к карте Попугаева. Тот, получив вторую, осторожно приоткрыл ее, задумался коротко и, чувствуя изучающий, пристальный взгляд Резвого на себе, нарочито упавшим тоном сказал:
— Возьмите себе, банкир!
Рука Резвого дрогнула.
— Больше, Араклий Фомич, подкупать не желаете?
— Достаточно. Обойдусь с этими!
Резвый метнул карту на свою, глянул под нее.
— Хватит. Сколько у вас?
— Семнадцать, — ответил еле слышно Араклий Фомич. — А у вас?
— Проиграли, Араклий Фомич. У меня девятнадцать, — выпалил радостно прыгающим голосом Резвый. — В балке — двадцать целковых, господа!
— Не радуйтесь, Филипп Корнеевич, — промолвил упавшим голосом Попугаев. — Банк все равно не донесете до своего бумажника — сорвем!
— Уж не вы ли, Араклий Фомич?
— Могу-с и я! Разве я не срывал у вас банк?
— Очень редко, Араклий Фомич, — ликуя, ответил Резвый и устремил взгляд на Кондрашова: — А вы, Федор Григорьевич?
— Я? Что ж, я, ваше благородие, ахну на полбанка, — ответил неуверенно Кондрашов и поглядел на Розу Васильевну, как бы спрашивая у нее: «Розочка, выиграю или промажу этому рябому мизгирю?»
Девушка зарделась от его вопрошающего взгляда, сказала:
— Ставьте на весь банк, Федор Григорьевич. Если проиграете — будете счастливы.
Кондрашов вздрогнул от предложения Розы, по его широкому красному лицу пошли беловатые пятна. Было заметно, что ему было жалко проигрывать столько денег, почти все свое двухнедельное жалованье. Он поразмыслил и со страхом решился.
— Бью! Да, да, ваше благородие!
— Денежки на кон! — предложил почтительно-нервным и решительным голосом банкомет.
Кондрашов выбросил две десятки.
— Дайте!
Резвый, снова прикрыв ресницами глаза и не открывая их, сердито швырнул карту и растянуто, со страхом спросил:
— Подкупите или нет?
— Дайте!
Филипп Корнеевич облегченно кашлянул и бросил ему третью карту. Повеселев, он спросил:
— Прикажете еще?
— Возьмите себе, ваше благородие!
Резвый заметно побледнел, взял и перевернул свои карты, заглянул в них, сказал заплетающимся баском:
— Девятнадцать.
— У меня двадцать одно: туз бубен, король и семерка пик, — перевернув карты, отчеканил гулко, со вздохом облегчения Кондрашов и правой рукой пододвинул к себе банк.
Игроки шумно вздохнули, крякнули, откинулись назад, потом снова подались к столу. Резвый с раздраженным смущением бросил карты Попугаеву, предложил:
— Банкуйте! Гм! Желаю и вам такого же успеха, Араклий Фомич!
Попугаев фыркнул и, пошевелив тонкими губами, внес в банк пятерку, взял колоду и, тасуя ее, обвел острыми, сухими глазками своих противников, молниеносно, опытной рукой сдал всем по карте.
Роза Васильевна приложила ладонь ко лбу, промолвила обездоленно — тягучим голосом:
— Как несчастлива я. Зачем вы, Федор Григорьевич, выиграли?
— Я ставил, Роза Васильевна, на ваше счастье, вот и выиграл. С этого вечера всегда буду играть на вас… Позволяете?
— О господи! — простонала тихо девушка, и слезинки стеклом повисли на ее шелковистых ресницах, но она сейчас же смахнула их, растерянно улыбнулась, словно она была виновата в том, что родилась и живет в этом душном захолустном городишке.
— На сколько держите банк? — обратился Попугаев к Кондрашову.
— На рублик, — ответил машинально Кондрашов и бросил бумажку.
— И это, Федор Григорьевич, после такого куша? Как вам, молодой человек, не совестно!
— Не совестно, Араклий Фомич. На рублик! Проиграть желаю на счастье Розы Васильевны. Видите, как она недовольна, что я сорвал банк у Филиппа Корнеевича?
