Он брезгливо и оскорбленно, не снимая нижней губы с верхней, смерил меня взглядом и, отвернувшись, стремительно, легкой походкой вышел из зала.

Я получил в этот же день по чеку деньги в банке; получил благополучно: не заметил ни одного шпика. Вечером отнес их по известному мне адресу и передал молодой, скромно одетой женщине (теперь, когда пишутся записки, можно назвать ее имя и фамилию, — это была Софья Николаевна Смидович). Я вернулся в свое жилище, что находилось на Большой Никитской. Войдя в полуподвальную комнату с двумя окнами во двор, слабо освещенный газовым фонарем, я задержался у порога: Влас Капитонович Тютин находился в гневе; вернее, чем-то был ужасно напуган. Увидев меня, он, как ужаленный каким-то гадом, подпрыгнул, вытаращив глаза, замер, затем дребезжащим тенорком завопил:

— Съезжаю! Не желаю жить с тобой! Ты ведешь себя так, что и меня, здравомыслящего патриота, посадят в Бутырки, за решетку! — Он захлебнулся визгом и, маленький, кругленький, в синем с красными искорками костюме и в крахмальной сорочке, вихрем пронесся по крошечному помещению, задевая желтыми ботинками за венские стулья и ящики с карамелью (он от какой-то кондитерской фабрики в свободное время от основной службы вояжерствовал — разносил карамель по бакалейным лавчонкам и на этом деле малость подрабатывал). Его черные усы на круглом сизоватом лице смешно, по-тараканьи, топорщились; небольшая лысина матово поблескивала в его смоляных волосах, вьющихся на висках и затылке.

— Завтра ноги моей не будет здесь! После обеда заявился рыжий, очкастый человек, вполз нагло в комнату и стал меня расспрашивать о каком-то Перепелкине, маленьком человеке с темно-русой курчавой бородой. «Он, Перепелкин, проживает здесь! — рявкнул он. — Да, да, я сам, своими глазами видел, как вошел он в подъезд!» Тогда я заявил ему, что здесь не проживает Перепелкин; в других тоже таких, с птичьей фамилией, нет. Приглядываясь к столу, фотографиям на стене, он сказал: «Что ж, мне придется подождать! Думаю, Перепелкин явится к вечеру!» Этот рыжий, несомненно, шпик. — И Влас взвизгнул еще громче и, размахивая руками, опять заметался по комнате.

Я стоял у порога и слушал. Появление в комнате рыжего обеспокоило меня. Я подумал: Влас правду говорит. Шпик, вероятно, был в общежитии мамонтовских рабочих, сидел где-нибудь за ситцевой ширмой, слушал меня и наблюдал, а когда я попрощался с рабочими, вышел на улицу и последовал за мною. Вероятно, заглянул в окно и увидел меня в комнате, иначе он так уверенно не приставал бы к Тютину, не утверждал бы, что Перепелкин живет вместе с ним.

— А кто развалил книги?

— Рыжий не прикасался к ним. Он только поглядел на них, — бурно ответил Тютин со страхом в глазах. — Я развалил…

— Запрещенных не нашел?

— А что я понимаю в твоих книгах? Ты знаешь, что я не чтец… Да ведь и за эти могут сцапать!

— Влас, ты хорошо знаешь, что я не держу…

— Не ври! — оборвал Тютин. — Две недели тому назад студент принес пачку прокламаций, и она пролежала всю ночь под кроватью. Правду я говорю? — Его верхняя полная губа под черными пушистыми усами задрожала. Пот бисером заблестел у него на лбу.

— Правду, — признался я.

— Из-за этой чертовой пачки я не сомкнул глаз до утра: каждый шорох в квартире пугал меня. Мне все время мерещились жандармы и городовые.

Я рассмеялся, дружелюбно сказал:

— Успокойся, Капитоныч. Я нынче вечером уезжаю далеко. Больше не вернусь в комнату. Останемся друзьями, хотя мы и по-разному смотрим на жизнь: тебя тянет к коммерческой деятельности, меня — к другой… Думаю, из тебя выйдет если не второй Рябушинский, то, во всяком случае, что-то вроде него. Ну как идут дела с мешками?

Он не понял моей иронии, оживился:

— Сегодня с шести часов утра носился по магазинам… и закупил семьдесят тысяч. Завтра сдам интендантству. Получил отсрочку от военной службы на год, — похвалился он, и его круглое усатое лицо засияло улыбкой, глаза подернулись лаком. — Ананий, серьезно уезжаешь?

— Да, да. Уезжаю из Москвы.

— Когда я сделал первые шаги в коммерции, комната мне по положению не подходит, но я все же временно останусь в ней: она в центре столицы, а это важно для дела… — Тютин подобрел, молниеносно выхватил ящик из-под койки и, не глядя мне в лицо, предложил: — Ананий, это тебе на дорогу. Возьмешь карамельку в рот и, посасывая, вспомнишь друга. Надеюсь, что мы встретимся. Гора с горой, как говорят, не сходится, а человек с человеком сойдется.

— Хорошая пословица, — согласился я. — За подарок душевно благодарю, но принять не могу.

— Как не примешь? Ананий, никаких разговоров! — вскричал обиженно Тютин и покраснел. — Не возьмешь — кровно обидишь! Да и счастья у меня на коммерческом пути не будет. Скажи: мы друзья?

— Конечно.

— Тогда не отказывайся! Бери!

Я пожал плечами, принял подарок и стал торопливо собираться в дорогу. Вещей у меня было столько, что воробей унес бы их на своих крыльях. Книги я подарил Тютину, сказав:

— Капитоныч, это классики.

Тютин подозрительно поглядел на них и, вздохнув, промолвил:

— Спасибо. В свободное время полистаю какую-нибудь.

— Не листай, а читай, — посоветовал я. — Книги помогут тебе отшлифовать язык… и ты будешь правильно произносить слова. — Влас обиженно насупился, и я, заметив это, рассмеялся, слегка хлопнул его по плечу. — Сколько зашиб на мешках?

— В течение дня я заработал без малого шестьсот.

— И положил в бумажник?

Тютин грустно вздохнул:

— Не положил.

— Почему?

— Из шести копеек барыша с мешка я четыре отдал тому, кто меня натолкнул на эту идею, кто помог мне получить отсрочку от призыва в армию. Я и за это усердно благодарю господа бога.

— Ты, Влас, не проводишь меня на Курский?

— С удовольствием. Вечерком?

— Нет, вот сейчас.

— Что так? До поезда уйма времени!

— Подожду на вокзале.

— Знаешь, Ананий, я собираюсь жениться, но невесты еще не подобрал. Жена мне нужна твердая, интеллигентная, которая помогла бы мне стать, столичным человеком. На чтение твоих классиков вряд ли я найду время, а жена походя отшлифует.

Я улыбнулся, сказал:

— Дело, Влас, говоришь. Интеллигентная жена и толстый бумажник защитят тебя… и люди, занимающиеся коммерцией, не заметят в твоей речи провинциальных словечек.

Влас отмахнулся рукой от моих слов и, подумав, спросил:

— Ананий, веришь, что я разбогатею?

— Несомненно. Кто же, позволь у тебя спросить, не разбогател на солдатской крови?

Я и Влас сели в легковую пролетку и, посматривая на длинную, костлявую, в синем летнем кафтане спину пожилого извозчика, поехали на вокзал; каурая лошаденка, то и дело высыпая из отвислого живота навоз, мелко семенила по булыжной мостовой. Ни я, ни Влас не торопили извозчика, так как выехали за три часа до отхода поезда Москва — Елец. Следом за нами гремела вереница пролеток с седоками — мужчинами и женщинами. Тютин не заметил среди них рыжего, справлявшегося у него о бородатом Перепелкине. Признаюсь, это успокоило меня. Влас сообщил, что в начале второй половины мая будет объявлен приказ о переосвидетельствовании белобилетников.

— Вероятно, Капитоныч, требуется много людей для пополнения поредевших полков и дивизий, вот и вывешивают часто высочайшие приказы.

Тютин промолчал и, заметив розовую церковь, снял шляпу и перекрестился.

В третьем классе вокзала я попрощался с ним. Мы пожали крепко друг другу руки, поцеловались по русскому обычаю и расстались на много лет: он действительно, как услышал я от Шипиленко, стал капиталистом — заработал много денег на поставках мешков, мыла и других товаров интендантству. Но «фартило» ему не более трех лет: революция взломала под ним почву, вырвала лаковую пролетку из-под него, и он очутился на голом месте, совершенно нищим, наполненный невероятной яростью к революции, к народу, совершившему революцию. Из движущейся, ошалелой от жары толпы, пестрой и шумливой, сверкнули черные глаза, мелькнула шляпа канотье, широкая кисть руки Власа, — она помахала мне и сейчас же затерялась вместе с черными глазами и шляпой канотье.