— Обучаемая молодежь может поднять процент ремонта паровозов и вагонов, — заметил я.

— Конечно, конечно! — поддержали Рябов и Силаев.

— Признаюсь, я этого не учел, — согласился грустно Кузнецов. — Ну, идите, друзья, на свои рабочие места, а я побеседую с Ананием Андреевичем.

Он замолчал, а когда рабочие вышли, он, приглаживая ладонью белокурые волосы, возбужденно проговорил:

— Мы ведь пораженцы… вот только, пожалуй, поэтому я и отстаивал свою точку зрения на не обучение молодежи и отсталых рабочих. Чем мы меньше вылечим паровозов и вагонов, разбитых на путях и в прифронтовой полосе, тем скорее приблизим поражение наших войск на фронте.

— Я не согласен, Анисим Петрович, — мягко возразил я. — Да и это не идея партии… Мы, большевики, добиваемся не поражения армии и России, а поражения и гибели царизма, помещичьей и капиталистической деспотии.

— Тогда как же немцы нанесут поражение царской и помещичьей России, если они не разобьют нашу армию на фронте? — спросил с удивленной растерянностью Кузнецов, не понимая смысла моих слов.

— Мы обязаны завоевать идейно армию на нашу сторону, идейно убедить ее в том, что не помещики и капиталисты с царем являются защитниками России, а рабочие и крестьяне. Вот мы, большевики, и убеждаем в этом армию. Надеемся убедить ее и повести за собой.

Кузнецов промолчал, задумавшись над моими словами. Ничего не прибавил к своим словам и я. Так мы, поглядывая друг на друга, провели минуты две-три, а потом снова разговорились. Кузнецов сообщил, что в его группе сейчас тридцать человек и работа ведется сравнительно сносно среди беспартийных рабочих депо, которых числится около четырехсот.

— Вот только литературы партийной получаем мало, — пожаловался он. — Из Тулы мало что приходит к нам.

Узнал я от него и о странной, дикой смерти Леонида Лузгина. Леонид служил приказчиком в бакалейном магазине Бородачева, он почти первым, с Андреем Волковым, вступил в кружок и стал деятельным членом партии, завязал знакомства с рабочими винокуренного завода Каменева, организовал группку из семи человек и вел работу среди нее. Это был вдумчивый юноша, сравнительно начитанный. Оказывается, как я узнал от Анисима Петровича, Леонид любил девушку, эта девушка любила его, но любовь их оказалась несчастной: отец девушки, прасол (на ярмарках покупал крестьянский скот и перепродавал его, как говорят крестьяне, был барышником), просватал дочь за мелкого торговца — щепника и насильно, не считаясь с чувствами дочери, выдал ее замуж за него. Девушка горько поплакала и подчинилась воле самодура отца, стала женой нелюбимого человека. Леонид же, погуляв на ее свадьбе, отправился на полотно железной дороги как раз перед отходом поезда Москва — Елец, положил голову на рельс, лицом к движению поезда, и паровоз раздавил ее. Рано утром железнодорожный сторож, обходя свой участок пути, обнаружил труп Леонида Лузгина недалеко от железнодорожного моста через Красивую Мечу. Сообщение Кузнецова о самоубийстве Леонида передернуло меня, я настолько был подавлен его безрассудной смертью, что долго не мог прийти в себя, сидел с опущенной головой, с трудом сдерживал слезы, подступившие к горлу: я любил, признаюсь, этого талантливого юношу, обещавшего стать крупным партийцем.

— Почему же вы, Анисим Петрович, не поговорили с Леонидом, не отвлекли его от горя, от таких его чудовищных мыслей о самоубийстве? — спросил я подавленным голосом после долгого молчания.

— Да он же прямо со свадьбы… с гулянья. Мне и другим товарищам не удалось встретить его.

Я медленно встал. Поднялся из-за стола и Кузнецов.

— Уходите?

— Надо. Я рад, что у вас, Анисим Петрович, продолжается — и хорошо — партийная работа в депо. Продолжайте ее в таком же порядке, а главное — будьте осторожны. Вероятно, я долго не увижу вас, Анисим Петрович.

— Что так?

— Я проездом. Хочу побывать денька два-три в селе: давно не видел сестру, а она у меня одна. Сестра очень тоскует, волнуется за мужа, думает, что он убит на фронте, четыре месяца ничего ей не пишет.

— А где вы, Ананий Андреевич, остановились?

— Пока нигде. Правда, вещи оставил у Марьи Ивановны Череминой. Я ведь у нее в первые годы жизни в Н. снимал комнату со столом, вот и зашел с поезда к ней.

— А не у Раевской?

— Нет, не у нее. Роза Васильевна, старшая дочь Череминой, приветливо встретила меня. Люди они славные.

— Вы, Ананий Андреевич, могли бы пожить у меня, — предложил Кузнецов. — Квартира у меня из трех комнат, садик, недалеко от реки и вокзала.

— Спасибо за приглашение, — поблагодарил я. — Но у вас, при всем моем желании, я не могу остановиться, и вы знаете, Анисим Петрович, по какой причине.

— Понимаю, понимаю, Ананий Андреевич… и не обижаюсь. Но у нас прежних властей уже нет давно, а новые власти вряд ли знают о вашей деятельности в городе.

— Мне говорил Малаховский о том, что Бусалыго перевели в другой город: перевод его связывается с каким-то скандалом из-за «Правды» в городской управе… Да еще в связи с происшествием во время службы в соборе. Помните?

— Это я помню. А вот надзирателя Резвого нынче заметил на перроне вокзала: он встречал какую-то девушку. А вы, Анисим Петрович, говорите, что никого не осталось из сотрудников Бусалыго, знающих меня. Уж Резвый-то, конечно, знает; он в неделю два раза заходил и к Череминой и к Раевской — справлялся о моем «здоровье».

— Он, думается, Ананий Андреевич, неплохой человек… И дочка у него курсистка. Это он встречал ее, — проговорил Кузнецов и, подумав, посоветовал: — Но все же попадаться ему на глаза не следует.

Я, выслушав его, улыбнулся.

— И Тимоничев умер в больнице: его после скандала в управе задержали и зверски избили в участке. Били его, как мы узнали, не городовые, а сынки купцов — Чаев, Лямзин, Щеглов и, кажется, Феденька Раевский. Вот вам, Ананий Андреевич, и студенты. Они не студенты — зверье!

— Разные бывают студенты, — заметил я и попросил: — Расскажите-ка поподробнее.

— Мне говорили о скандале служащие управы и те, кто были на базарной площади, знакомые мне, — проговорил Кузнецов. И Анисим Петрович образно, словно сам был свидетелем этого скандала, рассказал о нем.

Надзиратель Резвый задержал Тимоничева на Базарной площади, когда тот продавал лубочные книжки с цветными обложками.

— А где у вас номера «Правды», полученные сегодня? — спросил надзиратель Резвый.

— Были, да все уплыли, — ответил Тимоничев. — Сейчас хоть на тройке скачите за ними, все равно не поймаете!

— А что у вас в папке?! — увидав под книжками папку, воскликнул Резвый и, разваливая шашкой книжки, поднял ее.

Тимоничев молчал, мрачно смотрел на полицейского надзирателя.

— Теперь я вам покажу, как прятать запрещенную литературу. Идем!

Тимоничев, ничего не говоря, собрал копеечные книжки, связал их. Потом поднял красный узел с земли. Держа, в одной руке узел и книжки, он спросил:

— А у вас, господин полицейский, есть разрешение на конфискацию «Правды»? Предъявите!

Рыжее и рябоватое лицо надзирателя стало пунцовым; щетинистые усы колюче вздыбились; серые, с зеленым блеском глаза стали злыми и в то же время трусливыми, как у кролика. Надзиратель схватился рукой за эфес, поправил шашку и прикрикнул:

— Молчать! Я вам, дурак старый, не полицейский, а господин надзиратель! Его благородие! Запомните это, старый подлец! Вы хотите разговаривать со мной? Молчать! Сгною в остроге!

Тимоничев рассмеялся на его угрозу, вырвал из его рук папку, заявил:

— Никуда не пойду, если не предъявите ордера на конфискацию!

Вокруг надзирателя и Тимоничева образовалась толпа крестьян, городских парней и девушек. Из толпы посыпались голоса:

— Правильно, Тимоничев! Не уступайте! Стойте за порядок! Пусть господин надзиратель покажет ордер!

Резвый, не видя сочувствия в толпе, смутился, сказал:

— Приказ на конфискацию номеров «Правды» у исправника, господина Бусалыго. Идемте к нему. Он в полицейской управлении.