В это время деревянная лестница заскрипела под чьими-то легкими шагами. В амбразуре двери показался паж, который, низко склонив голову, обратился к епископу со словами:
— Монсеньор! Гости собрались и ждут вашей милости, чтобы приступить к ужину.
Гуго шумно обрадовался; Русси и Ретель поднялись с мест, чтобы последовать за своим хозяином. Но Рожэ, проходя мимо пажа, окинул его грозным взглядом.
— Филипп, — сказал он, — у тебя слишком легкие шаги на мой вкус, я попрошу тебя впредь делать при ходьбе больше шума. Тебе должно быть известно, что только рабы к трусы ползают как змеи. Тебе будет плохо, если ты осмелился подслушать наш разговор.
Филипп вспыхнул.
— О, монсеньор, — сказал он, — неужели вы думаете…
— Я не даю себе труда думать о таком ничтожестве, как ты, — возразил епископ, — но помни, что ты не рыцарь и жизнь твоя зависит от моей доброты. Берегись, иначе ты можешь лишиться моей милости, а вместе с ней и всякой надежды получить рыцарство.
Епископ и его гости покинули башню, мальчик несколько мгновений оставался как бы прикованным к месту. Затем внезапно он сжал кулак и протянул его вслед ушедшим. Этот ребяческий, но гневный жест был красноречивей всяких слов.
В зале замка далеко за полночь затянулась попойка. Это была в полном смысле слова беспутная оргия с дикими песнями, битьем посуды, бранью и даже драками. Гремевший в одном из углов зала епископский оркестр не мог заглушить пьяных воплей гостей. Рожэ в верху стола довольным взглядом оглядывал веселящихся.
Попойка, щедрые дары и убеждения Русси, Ретеля и Гуго вполне склонили гостей на участие в намечающемся в ближайшие дни походе. Дело шло об уничтожении Ланской сельской коммуны. Короткий набег на безоружных крестьян, уничтожение ненавистной коммунальной башни, пленение зачинщиков, полный список которых был в руках у епископа, и с сельскими вольностями покончено навсегда. Король, рассуждал Рожэ, едва ли отважится противопоставить свое желание так явно высказанной воле могучих рыцарей.
Филипп, стоя в течение всего пира за креслом своего господина, один изо всех присутствовавших не был опьянен вином. С бессильной яростью взирал он на все происходившее. Рожэ, не забывший своего гнева, мстил мальчику в течение всего вечера мелкими унижениями. Он беспрестанно ронял под стол нож, забавляясь тем, как мальчик ползал на четвереньках в поисках его, он несколько раз выплескивал ему в лицо остатки своего вина из стакана. Гости громким смехом приветствовали эти плоские шутки прелата. Мальчик, сжав губы, терпел. Жажда мести, старинная ненависть его к епископу, казалось, переполнили в этот вечер меру его терпения.
Филипп бил сын бедного рыцаря, бывшего в вассальной зависимости от епископа. Отец его владел маленьким леном и честно служил своему сюзерену оружием. Но однажды, когда Филипп был еще ребенком, Рожэ повздорил с его отцом. Размолвка превратилась в ссору, и епископ решил отомстить непокорному вассалу.
Среди глубокой ночи окружил он замок отца Филиппа и после короткой осады предал его огню. Вся семья погибла кроме Филиппа, которому было в то время два года.
У мальчика были кудрявые льняные волосы и хорошенькое личико. Епископу показалось забавным беспечное равнодушие, с каким взирал он на происходящее. Кто-то из слуг епископа вытащил его из огня и посадил на траву по другую сторону крепостного рва напротив пылающего замка, и мальчик радовался веселому огню. Среди прочей добычи, взятой у непокорного вассала, среди лошадей, собак, ценного оружия, до которого епископ был большим охотником, Филиппа также забрали в епископство.
Первые годы провел он на кухне среди беспутной челяди прелата. Но его красивое лицо, ловкость и остроумие привлекали к нему всеобщее внимание. Соскучившись, епископ призывал мальчика и играл с ним, как с забавным зверьком. Он не забывал, что мальчик сын рыцаря, и это отчасти послужило к тому, что мальчик в тринадцать лет был возведен в должность пажа.
К несчастью, этот почет совпал как раз со странной переменой в характере мальчика: внезапно он стал проявлять задумчивость, сделался молчаливым и замкнутым. Епископ, если бы давал себе труд обратить внимание на своего слугу, мог бы легко заметить упрямую складку около рта Филиппа, когда он с покорным видом выслушивал его приказания. Но епископу не было ни малейшей охоты занимать свою голову подобными наблюдениями — мальчик просто-напросто надоел ему, и краткая милость к Филиппу заменилась со стороны господина насмешками, переходившими иногда в настоящее гонение.
Такая перемена не замедлила отразиться и на отношении всех прочих обитателей замка; малейший промах вменялся мальчику в тяжелое преступление, на него старались взвалить самую тяжелую работу, а один из гостивших у епископа рыцарей в веселую минуту припомнил детство Филиппа и дал ему прозвище, которое все нашли очень остроумным. Пажа прозвали «Филипп Погорелец».
Ужин приходил к концу; гости были пьяны, некоторые из них храпели на полу, другие во все горло распевали песни; слуги, воспользовавшись опьянением господ, тут же, в углу комнаты, доедали остатки блюд. Один епископ да друзья его Ретель и Русси более или менее сохраняли ясное сознание. Но, однако, и на них вино оказало свое действие, и они, забыв предосторожность, почти громко продолжали беседу, веденную с такими предосторожностями в башне.
Сначала Филипп, стоя за стулом Рожэ, мало обращал внимания на их слова, но некоторые обрывки фраз, долетавшие до него, пробудили его любопытство.
— Главное, застать их врасплох, — говорил Ретель.
— Иначе, как знать, они могут найти помощь в ком-нибудь из рыцарей, враждующих с нами, прибавил Русси.
— Рыцарей я не боюсь: им невыгодно поддерживать коммуну, — веско заметил епископ, — важно лишь, чтобы король не узнал о наших намерениях. Раньше пяти дней или даже недели мы не будем готовы к походу; это большой срок, и, если выпустить всех этих пьяных болтунов из замка, они могут, во-первых, отказаться от своего намерения и, во-вторых, проболтаться о том, что здесь происходило. А вы знаете, что у молвы есть крылья: король узнает и может двинуть против нас свои войска. Одна весть о приближении их придаст силу нашим противникам, а, главное, укрепит их уверенность в своей правоте.
— Так вы намерены всех ваших гостей держать взаперти до похода? — спросил Ретель.
Епископ засмеялся.
— О, не беспокоитесь, я не закую их в цепи и не запру в подвалах; мое намерение гораздо более мягко и человеколюбиво, и исполнение его, я не сомневаюсь в том, доставит большое удовольствие гостям. Неделя празднеств, попоек и веселых ужинов, во время которой соберутся все наши силы, и затем мы выступаем. Я не сомневаюсь, что люди Лана предчувствуют мое появление, но что могут они противопоставить нашей кавалерии?.. Право, я думаю, что их оружие — вилы и лопаты — годится лишь для сражения с домашним скотом, а совсем не для устрашения вассалов епископа де Розуа.
При этих словах епископ, размахивавший в воодушевлении руками, широким рукавом своего кафтана задел стоявший перед ним серебряный кубок, который со звоном покатился на пол. Филипп нагнулся и поднял его. Его глаза встретились с глазами епископа, горевшими пьяным возбуждением.
— Ты опять подслушиваешь нашу беседу? — спросил он грозно нахмурившись.
— Ваша милость не приказывали мне отходить от стола.
— Разговаривать?
Ретель и Русси захохотали, предвидя потасовку, но паж сильно побледнел и отступил на два шага. Пьяная физиономия епископа выражала ярость. Филипп давно знал свойство Рожэ проявлять опьянение злобными и жестокими выходками. До сих нор ему удавалось избегнуть побоев.
Он давно сказал самому себе, что лучше согласится умереть, чем позволит ударить себя. Мальчик, пропитанный насквозь понятиями рыцарства, полагал в этом честь свою. Он не представлял себе, как часто эти самые рыцари соглашались на худшие унижения ради подарков и денег. В его представлении рыцарское достоинство обязывало к благородству и гордости.
