В это время дядя Арчил дал звонок.

Дядя Арчил всегда был одет в поношенный, но очень чистый коричневый вельветовый халат. Был он низеньким, с красными щеками и блестящими чёрными глазами. Он всегда всем улыбался и всех любил.

— Позвони чуть раньше, пожалуйста, дядя Арчил!

Если кто-нибудь просил его об этом, он смеялся, к губам прикладывал палец и отвечал таинственно и сердито:

— Ты иди на урок, дорогой, и учись, а дядю Арчила не учи…

И всё же мы были уверены, что дядя Арчил звонил всегда раньше времени…

Однажды мы узнали, что отец Тины скоропостижно умер. В тот день на уроках стояла гробовая тишина. Никто не шутил, и никто не смеялся. На перемене в коридор не выходили, сидели на партах и беседовали тихо. В классе было грустно, как на кладбище. Тина в школу не пришла.

Дядя Арчил заглянул в класс и сделал мне знак. Я вышла в коридор.

— Тебя зовёт секретарша, — сказал мне дядя Арчил.

Тётя Кето работала у нас в школе секретаршей. Тина была её племянницей.

— Заходи, Джанико, заходи, — сказала тётя Кето. — Тина хочет повидать тебя.

Закончились уроки. Я одна вышла из школы. Задумавшись, шла я к дому Тины.

Тина жила в одноэтажном доме. У них были красивые комнаты с разрисованными потолками. В одной стене поблёскивала зелёная с изразцами голландская печь. Мы любили стоять, прислонившись щекой и руками к тёплой печке.

Дядя Ге́но, отец Тины, приносил шумевший самовар, в фарфоровый с голубыми цветочками чайник наливал клокочущий кипяток, потом ставил чайник на самовар, из разноцветных вазочек, как цапли, стоявших на столе на длинной ножке, выкладывал в розетки варенье, приговаривая: «Засахарилось варенье, засахарилось, помогите, люди!»

Он любил персики. Нежно брал он в руки румяный плод, чуть наклонялся и протягивал нам: «А ну, отведайте. Сладкий, как сахар». Он так любезно угощал, что отказаться было трудно.

Тётя Тамара была одета красиво, а руки у неё волшебницы, к чему бы она ни прикасалась, всё оживало и становилось красивым. Если накрывала стол к любому, даже самому непраздничному обеду, нельзя было не залюбоваться.

Наконец я подошла к Тининому дому.

В комнате горел тусклый, необычный жёлтый свет. Так светят электрические лампочки, когда на дворе ещё светло. В комнате было, как всегда, прибрано, чисто и уютно.

На постели с широкими спинками, уткнув лицо в подушки, лежала Тина.

— Заходи, детка, — тихо сказала тётя Тамара.

Тина подняла голову и заплакала ещё сильнее.

Оказывается, я так крепко держала ручку портфеля, что тётя Тамара с трудом разжала кисть моей руки. Мне было трудно дышать, я слышала гулкое биение своего сердца. Мне казалось, ещё немного и я задохнусь. Тина посмотрела на меня, и мы, кажется, сквозь слёзы улыбнулись друг другу.

Тётя Тамара расстелила белоснежную скатерть с бахромой, поставила красивые тарелки, масло и ломтики чёрного хлеба. Миску с горячим супом она поставила посередине стола, возле тарелок положила полотняные салфетки. Младшая сестра тёти Тамары внесла запотевший стеклянный кувшин. В большой чашке дяди Гено лежала серебряная ложка с витой ручкой… Казалось, в комнату вот-вот войдёт дядя Гено и сядет на своё привычное место. Нервная дрожь пробрала меня с ног до головы. Словно поняв, что происходит со мной, Тина встала и убрала чашку в шкаф.

— Садитесь за стол. Потом будете заниматься, — тихо сказала тётя Тамара и поправила красивую косу, уложенную вокруг головы. — Что нового в школе?

— Ничего такого… — сказала я бессмысленно, уставясь в тарелку. Мне хотелось скрыть свои слёзы. На дне тарелки плавали нарисованные парусные лодки… «Они утонули…» — почему-то подумала я с грустью.

— Ешьте, ешьте… Вы голодные, — тихо говорила тётя Тамара, и слова её походили то ли на плач, то ли на причитание.

Я ничего ей на это не отвечала, я знала, что она говорила просто так, надо было о чём-то говорить за столом. Но говорить в такой день о пустяках мне не хотелось.

…Мы с Тиной не выучили ни одного урока. Сидели у стола, покрытого плюшевой скатертью, учебники раскрытые лежали на коленях, и очень тихо шептались.

Было уже темно, когда я вернулась домой.

— Ты была у Тинико? — спросила мама.

Я уткнулась маме в тёплое плечо и разревелась. Хотя я не видела мамино лицо, но я чувствовала, что она тоже плачет. Вместе с ней мы сели на диван, с другой стороны к маминому плечу прижался Котэ..

Так, в обнимку, сидели мы на диване — мама, я и Котэ — и молчали и думали каждый о своём и все вместе о чём-то нашем общем.

На уроке истории вошёл секретарь комитета комсомола, извинился перед учителем и обратился к нам:

— Кому исполнилось тринадцать лет, встаньте.

Весь класс встал.

— После уроков приходите в комитет комсомола. Будем вас принимать в комсомол. Заполните анкеты. Кто хорошо учится и, конечно, достоин, тех примем.

— В этом классе все достойны, — сказал учитель Абесало́м.

Мы с большим усердием стали заполнять анкеты.

Утром шёл снег. На улицах была слякоть и дул свистящий ветер.

В школе было тепло. Красивыми транспарантами мы украсили школьную лестницу и дверь комсомольской комнаты. На пороге стояли мои одноклассники. Кто-то тронул меня за плечо. Это был Мито́. Он принёс наши фотокарточки для билетов. Накануне мы всем классом ходили фотографироваться.

А после уроков мы пошли в райком комсомола. Нам пожимали руки, поздравляли.

Было холодно, но на проспекте Руставели было много народу. На углу улицы молодой мужчина громко рассказывал что-то, окружавшие его люди смеялись от души. К остановке подкатил новый троллейбус. Дверь открылась с грохотом. Люди поспешили к входу, они мешали друг другу, и войти никто не мог. Потом все успокоились, и пробка рассосалась. Троллейбус тронулся. Мы были так счастливы в этот день, что все нам казались радостными и счастливыми.

— Знаете, что идёт в «Спартаке»? «Три танкиста», — сказал Гизо.

— Собираю деньги. — Мито снял шапку и подошёл к красивой Меде́е.

Медея достала из кармана полную горсть семечек и выбрала из них блестящие пятнадцатикопеечные монетки.

— Маловато! Маловато! — кричал Гизо.

— Свои добавишь, — пошутила Медея.

В кинотеатре было тепло. Кучу́ и Мола́ уже сидели на местах.

— Когда успели?! — удивился Гизо.

Мы заняли почти два ряда.

Свет потух. Экран засветился. Началась музыка. Перед нашими глазами завертелся земной шар, опоясанный лентой… И экран вдруг потух. Нас это тоже развеселило.

— Сапожник! — закричали зрители.

— Почему ты грустная? — спросила шёпотом Тина. — Смеёшься, но грустная?

— Не знаю, — сказала я.

— А почему твой брат не любит Лескова? — снова спросила Тина.

Я пожала плечами.

— И ты не любишь?

— Я люблю Бараташви́ли, Байрона… и Сихарулидзе…

— А Пушкина? — напомнила Тина.

— Конечно, а ты? — удивлённо спросила я.

— Сс! — зашипел кто-то с задних рядов.

— Шш! — шумели все, кому не лень.

— Фу-ты, пропадите вы пропадом! — Кто-то встал и громко хлопнул сиденьем.

Все смеялись, и я со всеми вместе.

— Ты даже когда смеёшься — думаешь, — сказала Тина.

— После уроков все останьтесь, — объявил нам вожатый Леонид, — будет спевка.

В учительской никого не было. У открытого рояля сидел старик. На рояле лежала скрипка.

— Петь — это, конечно, хорошо, но у меня же нет голоса, отпустите меня, — просил Джамлет. — Отпустите. Ой, мамочки, нет у меня голоса! Какая может быть спевка, если у человека нет голоса?

Остальные мальчики тоже отказались петь, и учитель Юстине всех выгнал вон. Они вышли молча, и вдруг в коридоре раздалось такое слитное и слаженное пение, что мы сразу же навострили уши.

— А ещё говорят, что не умеют петь! — учитель засмеялся.

Мальчишки снова вошли в класс.

Стены учительской были разрисованы мифическими героями. Каждый выбрал себе своего героя. Я тоже.