Перед Оперой, под часами, в ларьке продавали булки и горячие сосиски с горчицей.

У Оперы толпились учащиеся. Учителя оберегали своих детей, как заботливые наседки цыплят. Все смотрели с благоговением на ту заветную дверь, в которую вводили учеников. У входа стояла смуглая женщина, стриженная под мальчишку, с очень серьёзным и строгим лицом. На её плечи было накинуто пальто с меховым воротником, папиросу она то сжимала накрашенными губами, то держала пальцами с тёмно-красными длинными ногтями. Какой-то очень толстый мужчина еле протиснулся в дверь и чуть не придавил её к стене.

Наконец позвали и нас. Мы вошли в огромный зал через узкую лестницу. В углу зала стоял старый рояль с раскрытой клавиатурой. Рояль мне напомнил кита с разинутой пастью. У рояля сидела женщина очень приятной наружности, волосы у неё были тщательно завиты, как у барашка, на шее висела длинная нить янтарных бус, ноги были обуты в серые фетровые полусапожки.

В противоположном конце зала в выцветших креслах сидели мужчины. Одни сложили руки на груди, другие с безразличным видом покуривали папиросы.

— Форма же должна быть другого цвета, — сказал один мужчина.

— Мы и эту еле достали, товарищ директор! И вообще: о каком цвете думать, когда мы чуть живыми выбрались из очереди, — оправдывалась наша учительница.

— А туфли? Неужели нельзя было раздобыть туфли?

— Туфель и в помине нет. Дети сами сшили чусты! Если вам всё это не нравится, можем уйти!.. — Учительница физкультуры даже покраснела — так её разобидели эти слова.

— Погодите, не горячитесь… — сказал директор медленно и улыбнулся нашей учительнице. И она ему улыбнулась, за то что он её поддержал.

На нас были синие трусы и зелёные майки. А собственноручно сшитые чусты уже успели кое-где расползтись по швам, поэтому хорошо, что мы захватили с собой иголки и нитки…

Десять дней длился праздник Нового года в Оперном театре. Десять дней с радостью и волнением мы выступали со своими номерами и упражнениями, не чувствуя никакой усталости. А с какой гордостью мы выбегали обратно на сцену после аплодисментов! И сколько раз!..

Последний день в Оперном театре был особенно торжественным. На сцену вышли дирекция и вся администрация, вызывали каждого участника по имени и награждали под громкие аплодисменты. Наконец настала очередь и нашей группы. Директор по списку читал наши фамилии. Пожимал нам руки, благодарил и всем вручал бесплатные абонементы на утренние спектакли. А на каждом абонементе была фотография участника, его имя и фамилия. И было написано, за что он награждён. Потом директор дал каждому по коробке шоколада.

Настал и мой черёд. Оглянулись, а коробки с шоколадом для меня больше не было. Директор и виду не подал, что растерялся, подошёл ко мне, погладил по голове, спросил, как мне понравился праздник. Потом похвалил меня, снова погладил и опять спросил, как мне понравился праздник. За это время посланный за коробкой шоколада человек наконец вернулся, запыхавшись…

Директор вытер платком пот со лба, облегчённо улыбнулся и передал мне дорогую, красивую, полную конфет коробку. Я очень разволновалась. В тот миг почему-то перед глазами встала моя любимая мама, в бархатном платье, с новогодними подарками в руках. «Как она обрадуется, когда я вернусь с праздника с подарками», — подумала я и в мыслях улыбнулась ей. Я чувствовала, что лицо у меня так горело и вся я тоже так пылала, как будто от радости у меня температура поднялась! Я крепко прижала к груди коробку, сбежала вниз по лестнице Оперного театра и помчалась домой!

Лето ушло, но тёплые, безветренные, солнечные дни продолжались. И ласточки не спешили улетать. Перечёркивая чистое небо, они проносились стремглав, будто и не собирались в дальнюю дорогу, а только что прилетели и радуются родине.

Тополя и чинары стояли зелёные, но под лучами солнца они постепенно стали менять окраску. Верхушки деревьев прощально зеленели листвой, а нижние ветви уже янтарно желтели и наливались красным. Казалось, ещё немного, и деревья вспыхнут ярким пламенем.

Склоны Мтацминды запестрели, как палитра художника, вишнёвым, оранжевым и зелёно-золотистым. В солнечную погоду листва больше и больше начинала сверкать червонным золотом. Деревья становились похожи на сохранивших красоту пожилых людей.

Но однажды приплыла необъятно огромная чёрная туча и закрыла солнце. Откуда ни возьмись, налетел ураганный ветер, свистящий, злой, сильный, и пыль поднялась столбом. Он срывал с тополей листву и завивал в воздухе карусель, потом опять дул беспощадно и раскидывал их в разные стороны. Жёлтые листья чинары валялись на земле, как отрубленные лапы льва. А ветер всё дул и дул, продолжая расстилать на земле пёстрый ковёр из листьев. Он обворовал и оголил все деревья и кусты, потом так же внезапно исчез, как и явился.

На некоторое время всё замерло. Потом с неба пошёл проливной дождь. Он лил целых три дня, смывая и унося в грязных потоках воды лиственный ковёр.

Стало холодно, все ходили озябшие, подняв воротники.

Неприятно было смотреть на опустевшие улицы.

Я плечом толкнула коричневого цвета дверь школы: лень было вытаскивать руки из тёплых карманов. Портфель держала под мышкой. В школе меня захлестнул шум голосов, затем дядя Арчи́л дал звонок, и я, смешавшись с учениками, быстро взбежала по лестнице на второй этаж. Перед учительской стоял мальчик и искоса наблюдал за мной. Я быстро прошла мимо, за мной следили его грустные и странные глаза, как будто бы он улыбался и одновременно хмурился. На нём был надет полосатый свитер, из-под свитера выглядывал воротник белой сорочки. Точно так одевался и мой брат, отметила я.

В классе кто-то громко пел.

— Учитель! — раздался крик, и вмиг воцарилась тишина.

— Знаешь урок? — спросила Тина.

Я молча кивнула головой.

На кафедру поднялся Иван Фёдорович и посмотрел на нас поверх очков. Иван Фёдорович преподавал русский язык, он был низкий и полный мужчина. Ноги у него были короткие, а спина длинная, он всегда улыбался и мурлыкал себе что-то под нос, руки по привычке держал на животе и притом крутил большими пальцами. Напевал чаще всего из оперы «Евгений Онегин».

Мурлыча, он раскрыл маленькую книжку.

— Посмотрим, кто из вас больше всех любит Пушкина! Посмотрим, посмотрим! — сказал и сошёл с кафедры. Прошёлся между партами, потом спиной прислонился к доске.

— Ты так улыбаешься, что любишь, наверное, — сказал и подошёл ко мне короткими шажками. — Ты до конца прочитала «Евгения Онегина»? — тут он вдруг нахмурился. Наверное, подумал, что я прочитала «Онегина» не до конца, но, увидев, что я спокойна, обрадовался и сказал: — Я так и знал… Ну, рассказывай. Но прошу, если наизусть не помнишь, пожалуйста, не мекай и не бекай, а лучше прочти по книжке. — Он протянул мне томик Пушкина.

— Благодарю, у меня своя, — сказала я тихо.

Учитель взял у меня книгу и поднял брови.

— О, какое старинное издание! Береги её, — с этими словами он вернул мне книжку и сказал: — Начнём, пожалуй!

— «…И жить торопится, и чувствовать спешит», — прочитала я эпиграф к первой главе.

Иван Фёдорович повернулся всем телом, раскинул руки, подошёл ко мне и посмотрел как-то косо, поверх очков. Таких радостно-нахмуренных глаз у него я ещё никогда не видела.

— Чьи это слова? — спросил он торжественно.

— Вяземского, — ответила я тихо.

— Иди к доске и повтори громко для всего класса.

У старика осветилось лицо. Погладив меня по плечу, он дал мне дорогу и сам занял моё место.

— Слушаем! Все! — снова торжественно произнёс он.

В классе воцарилась гробовая тишина. Свой голос я слышала откуда-то издали. Я читала наизусть своим товарищам, которые смотрели на меня во все глаза. Учитель слушал меня, и я видела, как он счастлив, в одном месте он исправил мне ударение и извинился.