Сегодня я не вытерпела и заставила его отнять руки от лица, чтобы увидеть, как он смеётся.

— Тебе же к лицу смех, почему же ты его скрываешь? — спросила я его.

— У каждого своя привычка… Не люблю, когда вмешиваются в мои дела, — сказал он и отвернулся.

— А я люблю, когда всё делают открыто, — сказала я.

— А мне скрывать нечего, — отвёл он глаза, но не удержался и стал смеяться.

— А зачем злишься? — насупилась я и хотела уйти.

— С сегодняшнего дня будешь показывать все тридцать два зуба, — засмеялся Мито, глядя в упор на Парна, и откусил тёплый хлеб.

— Если б я был художником, я бы всё это нарисовал, — ласково сказал Парна и указал на очаг.

— Тогда сочини стихи, — сказал Мито.

— Я решил больше не писать, — сказал Парна. — А ты? — повернулся он ко мне.

— Сегодня я напишу стихи о том, как один поэт съел целую головку сыра и один тоне хлеба.

— Что ты их считаешь, твои они, что ли? — крикнул кто-то из-за забора.

— А это не твоей пустой головы дело! — ответила Тамрико.

— А я что, мёртвый? Мне, думаете, есть не хочется? — просунул голову через щель в заборе Буту́ла и притворно захныкал, чтобы вызвать к себе жалость.

— В чём дело? Тебя кто посмел обидеть, Бутула? Угощайся, дорогой! — пригласила мальчика тётя Кэто.

— А зачем, тётя? Я есть не хочу. Я хотел просто позлить твоих девчонок.

— Позлить? — возмутилась Тамрико. — А чем это мы заслужили, интересно?!

Может быть, завязалась бы и ссора, если б в это время не вернулся из магазина мой отец. Он принёс нам хорошо надутый кожаный мяч. Ребята всего квартала в минуту оказались в нашем дворе.

— Здесь не интересно играть, — сказала Тамрико, — пойдём лучше к ореховому дереву!

Солнце садилось. Огромная тень орехового дерева простиралась по земле. В тени трава казалась темнее, а в другом месте, на солнце, ярко зеленела. Под деревом лежал плоский камень с отбитыми краями, местами он был испачкан шелухой грецких орехов. Прохожие на этом камне кололи орехи. Неподалёку стояло какое-то дерево, покрытое шипами.

— Хороший мяч! — сказал Мито, потом рукой хлопнул по мячу, будто кого-то ударил, и бросил Парна.

Парна подбросил его к небу, и мяч высоко поднялся, крутясь, потом будто остановился, повис наверху в одной точке и в тот же миг вернулся обратно. Быстрым движением Парна поймал мяч и ногой бросил в сторону Мито, тот вернул опять Парна. Так они его и пасовали друг другу. Что же нам оставалось делать? Мы молча стояли и смотрели, как они играют вдвоём.

Мито и Парна с такой силой и азартом били ногами по мячу, что он каждую секунду мог лопнуть. Наконец Парна устал и сел на камень, поправил волосы и платком вытер пот с лица; он еле сдерживал смех, хотел что-то сказать, но я заметила, что он раздумывает и медлит: сказать или нет. Напрасно он слов бросать не любил, сказанное должно было попасть в точку, точнее, в выбранную им мишень.

— Подвинься, я хочу сесть рядом, — сказала я.

— Неужели ты тоже устала? — Парна деликатно прислонился ко мне спиной и тихо рассмеялся.

— Да нет, просто так, просто захотелось поговорить с тобой…

— Поговори, — сказал он, и мы оба рассмеялись.

Разговор с Парна у нас что-то не клеился.

Мито кинул мяч и попал мне в спину. Я вскочила и без слов что было силы ударила его мячом в голову.

— Ты посмотри! — схватился он за голову длинными пальцами. — Зазвенел, как колокол!

— Пустая голова, потому и похожа на колокол, — сказала Тамрико и поймала мяч.

А я выхватила его у неё из рук и бросила в Парна, он ловко поймал и рванулся с места. Бежал он сломя голову и на бегу ловко играл мячом: то кидал на землю, то ловил, снова подбрасывал и снова ловил. Ну, прямо, как жонглёр в цирке.

Неожиданно он выронил мяч, я подбежала, схватила мяч и кинула в него. Каким-то чудом попала и на этот раз.

— Погоди, я тебе покажу!.. — крикнул Парна, бросил мяч Мито и погнался за мной.

Мы долго бежали, и оба смеялись, и это нам обоим мешало бежать. Я уже задыхалась.

У меня подкосились ноги, и я наткнулась на ореховое дерево. Обеими руками обхватив ствол, щекой прижалась к прохладной сероватой коре дерева. Прохлада коры освежила меня. Будто нарочно откуда-то подул ветерок, листва зашумела, и вокруг всё стало словно в тени. Я стояла, закрыв глаза, и чувствовала, как качается земля, небо, старое ореховое дерево.

— A-а, ты здесь? — сказал со смехом Парна и обнял ствол дерева с другой стороны. Длинными пальцами он сжал мою ладонь и засмеялся.

— А теперь поймай ты! — крикнул он и побежал к мячу.

— Я? — Но он был уже далеко.

Мяч долго не падал на землю, казалось, он замер в воздухе. Когда же снизился, Мито ударил по мячу, Парна поддал ещё раз, и мяч поднялся высоко в небо. Все смотрели, разинув рты и вытянув руки, а мяч, будто изменил курс, летел в другую сторону. Все вместе помчались за ним. Но мяч словно бы обманул ещё раз всех и упал на дерево с шипами.

Сначала было тихо, потом кто-то замахал руками, кто-то стал подпрыгивать на месте. Вдруг Парна схватился за голову и стал кружиться как юла.

— Что ты делаешь? — подскочила я к нему.

— Ну зачем ты меня остановила? Я собирался прыгнуть за мячом, — засмеялся он. — Раскрутиться и… допрыгнуть до самой вершины…

На миг мы притихли, и вдруг я ни с того ни с сего затянула траурный марш. Парна и Мито рассмеялись от души. Потом все стали петь вместе со мной.

— Если хочешь, я влезу и достану мяч, — сказал вдруг Парна серьезно и с вызовом.

— Лезь, — ответила я ему в тон.

— Что вы, люди! Кто может спуститься с этого колючего дерева живым и невредимым? — возмутилась Тамрико.

— Так, да? Слушайте, люди! Этому человеку мяч дороже жизни друга… Ей важнее мяч, чем моя жизнь! Так… я или мяч? Я или мяч? — со строгим выражением лица, но смеющимися глазами спрашивал Парна, протягивая ко мне руку.

— А ты без мяча ничего из себя не представляешь! — каким-то неестественным театральным голосом сказала я, а сама испугалась, не обиделся ли Парна. Я знала, что никому такой шутки, кроме меня, он не простит.

— Коварная! — Парна беспомощно уронил руки и опустил голову.

Мы опять запели похоронную музыку. Солнце спускалось за деревья.

— Колючий венценосец, вечный покой и слава тебе! — возведя руки, сказала я мячу, упавшему в колючки, и все хором повторили эти слова за мной и медленным торжественным шагом пошли прочь…

Я шла и думала про себя, что на самом деле колючим венценосцем был ведь вовсе не мяч, а впрочем, я ведь думала не вслух, а про себя, так что это всё для всех осталось секретом.

Ночь была такая лунная, что мне казалось: именно в такую ночь обязательно должно случиться что-то невероятное и, может быть, даже волшебное. Мы сидели под большой яблоней и разговаривали. Мы — это я, Нуну́ и её близнецы-братья Ача́ко и Ота́р. Они двойняшки и удивительно похожи друг на друга, наверное, поэтому они и смотрят на меня одинаково чуть выпученными и удивлёнными глазами. От лунного света глаза у Отара и Ачако одинаково блестят. Разговариваем мы необычными голосами, при солнце мы так не говорим; при солнце мы чаще всего кричим, а при луне мы говорим тихо-тихо, какими-то заворожёнными голосами. Мы с братом приехали погостить в деревню к родственникам и всё время проводим вместе.

— Вишен хотите? — тихо спрашивает нас Ачако.

При луне как-то быстро на вопросы тоже не отвечается, поэтому мы долго молчим. Наконец Нуну нарушает молчание.

— Не надо, пожалуйста, — говорит она, — тётя сказала, что собирается варить варенье.

Нуну — толстушка. Днём это очень заметно, а при луне не очень, поэтому вечером она гораздо смелее, чем при солнечном свете.

— Тётя сказала, что для нас она хочет сварить варенье. Так не всё ли равно, сырую мы поедим или сваренную в сахаре вишню? — засмеялся Отар.

— Идём, Джанико, — сказали в один голос Ачако и Отар и толкнули меня плечами один с одной стороны, другой с другой.