Неплохой общий язык с Истриным сложился, как ни странно, у Королевой. Они сошлись на почве кино. Как выяснилось, Ульяна была помешана на кинематографе.

– Феллини сделал очень важную вещь, – говорила она.

Я плохо представляла себе, о ком идет речь, но инертно спрашивала:

– Какую?

– Понимаешь, вот, скажем, человек поскальзывается на банановой шкурке или… задумался и, допустим, врезался в столб, ну что-то такое, и всем смешно, да? А если человек ломает спину? Уже не смешно. Все осознают его боль, ах, боже мой, все смотрят на человека с поломанной спиной и понимают, что это может случиться с каждым – завтра, послезавтра, через час, понимаешь, всем страшно и невыносимо. О банановой шкурке все позабыли. Так вот, Феллини проследил цепочку событий, предшествующих перелому спины, и, можешь себе представить, Таня, оказалось, что на каждом этапе событий, ведущих к трагической развязке, человек вел себя как полный мудак, он выглядит смешно, понимаешь? Перелому позвоночника предшествовала банановая шкурка и глупое падение. Трагический результат – это конец цепи комических эпизодов. Феллини показал это.

Вдруг она опомнилась:

– Ты слушаешь меня?

Я кивнула.

– Ты… ты смотрела Феллини?

Я помотала головой.

– Как же…

Она тяжело вздохнула.

– Почему же ты кино не смотришь? – спросила она. Вопрос прозвучал так, будто речь шла о моем нежелании учиться читать.

Королева решила начать с культа. «Завтрак у Тиффани». Два «Оскара»! (Как будто для меня это могло иметь какое-то значение.) Приехав к Уле после занятий, я вымыла руки, переоделась в домашнее, распустила волосы и, прихватив пару бутербродов, нехотя села перед экраном телевизора, которым холостяцкая одиночка дополнилась к весне – дела у моей подруги шли в гору: помимо телевизора, она приобрела видеомагнитофон, музыкальный центр, гладильную доску, утюг с паром, кое-что из посуды, раскладное кресло для гостей (меня), с полторы сотни книг и несколько десятков видеокассет. Феллини, Бергман, Куросава.

«Завтрак у Тиффани» не произвел на меня никакого впечатления. Всю ночь мне снилась Одри Хепберн и то странное комплексное чувство, которое внушал ее гений, – чувство тревоги за нее, чувство тревоги против нее и чувство собственной громоздкости на фоне ее маленького живучего тела.

Утро выдалось добрым. Солнечный май. Полная ясность неба. И этот характерный, столь болезненно скоротечный, неудержимый, сахарно-зеленый флер на деревьях – туман, на миг задержавшийся в ветвях, – молочный лист, налетевший на кроны роем. Улица манила поближе к себе, звала залезть к весне под платье. Не став сушить голову после душа, я разодрала волосы гребнем и прямо мокрыми заколола в тугую кичку. Выпила крепкого чаю с лимоном. Надела клетчатую юбку и голубой свитер с одной широкой поперечной розовой полосой на груди. Отражение в зеркале глубоко удовлетворило меня. Цвета спектра «Столовой» Кандинского животворили дух. День начинался ладно. Ульяна спала (решила идти ко второй паре). Стараясь двигаться как можно тише, я прошла в прихожую, обулась в легкие летние лодочки и повернула ключ в замке. В это же мгновение железная рука схватила меня за горло. Понимание того, что именно происходит, отставало от реальных событий на пять – десять секунд. Сначала я почувствовала хват на шее и только потом поняла, что схвачена рукой, которая пробилась в щель меж стороною проема и краем отпертой двери. Один в один детский кошмар. Пальцы, не просто сильные, а какие-то неорганические, твердокаменные, сдавили мое горло с механистическим бесчувствием, как сработавшие створки турникета или двери вагона. Рука принадлежала человеку в маске. Удушая, он протащил меня в комнату, повалил на пол, зажал мне рот. Взглянув в сторону прихожей, я увидела две ноги. «Мартинсы». Ворвавшихся было двое. Дверь захлопнулась.

– Дай вон ту тряпку, серую, – сказал Первый, тот, что держал меня.

Второй бросил ему жилетку. Первый поймал ее с лету. И сел на меня, прижав своим весом. Клинч оказался таким же мертвым и императивным, как хватка пальцев. По мне будто отлили металлический гроб.

В области зеленого дивана происходила возня. Второй управлялся с Ульяной. Но прежде, чем я успела обдумать это, Первый приставил к моему горлу нож. Туго свернутая кичка мокрых волос теперь давила в затылок, как камень. Будто я лежала на дне ручья.

– Слушай внимательно, – сказал он. – Сейчас я уберу руку, ты сможешь говорить и дышать. Но если заорешь, порежу. Поняла?

Я моргнула. Он убрал руку. Обернул мою голову серой жилеткой. А поверх густо обмотал скотчем, оставив небольшую дырочку для носа и рта. Покончив с головой, он повернул меня на живот и, заведя мои руки за спину, обмотал скотчем запястья. Затем перешел к ногам. Я ничего не видела. Стоял страшный треск от резко разматываемой липкой ленты.

– В квартире нет денег, – говорила Ульяна.

– Туфту гонять не надо, – отвечал Второй.

– Хули ты базаришь с вафлисткой? Утюг включай, – прошипел Первый.

– Боже! – взвыла Ульяна. – Да нет здесь денег! Не-е-ет!

– Заткнись, сука.

Судя по звуку, Ульяна получила по лицу. Первый поднял меня с пола и бросил на кресло. Я почувствовала, что он отошел взглянуть на плоды своего труда. По всей видимости, картина удовлетворяла.

– Короче, раскладка такая, – начал он, выдохнув, как бы отряхивая напряжение с натруженных мышц. – Телефон твой слушали неделю, ходили за тобой три дня, знаем, что бахар тебе отвалил десятку, мне время терять не в цвет, ты говоришь, где деньги, и мы уходим.

– Денег нет.

– Денег нет? – спросил Первый, приходя в бешенство. – А на что ты газовала с блядями в китайском ресторане? На Итальянской в среду зависала, ты хавальник набивала с четырех до семи! Слушай, мы по майданам не бегаем, у нас своя работа, если я здесь, значит, и деньги здесь. Или ты думаешь, что я за золотыми часами пришел?

Они крушили квартиру на винегрет. Отворяли дверцы, выгребали нутро, швыряли на пол бумаги, белье, посуду. Высыпали из мешков фасоль и сою (влияние Женечки). Вспарывали подушки. Пинали книги. Я слышала, как бьется стекло, трещат ткани, рвутся тетради. Я чувствовала, как «мартинсы» топчут субтильные Ульянины платья, вываленные из шкафа на пол. «Живанши», «Труссарди», «Армани». Все, что она так любила. Пока я заслушивалась звуками апокалипсиса, ко мне постепенно возвращалась чувствительность. Оказалось, в кулаке я зажимаю ключ. От квартиры. Конечно! Значит, еще до вторжения железной руки я успела вынуть ключ из замка. И не выронила – очевидно, рефлекторно сжала кулак. Я не знала, зачем мне в такой ситуации ключ. Но по наитию разжала пальцы, выпустив его, как рыбку, в щель между сиденьем и спинкой раскладного кресла. Ключ тихо провалился в недра. В аффекте мне показалось, что я услышала, как он сказал: прощай. Мысленно я ответила. Будто это был последний мой провожатый на территорию агрессивно распростершего объятия небытия.

Выпотрошив квартиру, грабители взялись за утюг. Первый угрожал. На слух я изо всех сил пыталась понять, насколько близко он подносит утюг к телу Ульяны. Она кричала.

– Господи! – говорила она, хрипя, со слезою в голосе. – Да почему вы такие тупые?! Мальчики, вы не понимаете?! Деньги в банке. Не в консервной. Банк! Вы знаете такое слово?! Блядь, передайте своему хозяину, что ему надо было окончить хотя бы восемь классов! Псы!!!

Она снова получила удар, на слух – весьма хлесткий. Но, кажется, «мальчики» приуныли. Сквернословя, они побродили по разгромленной квартире еще минут десять. С кухни послышалось:

– Обеих?

– Да, поникаем и валим.

Я не понимала, почему они так смешно разговаривают. Это производило впечатление дешевой постановки. Будто, затеяв воскресный спектакль на веранде, бандитов изображали творческие дачники, которые, по случаю прикрываясь ролью, давали волю всему дерьму, каким обладали втайне от самих себя. Почикаем! Я прямо-таки залилась краской. В общем-то, речь шла о нашем убийстве. Но это не мешало стыдиться текста, которому впору было быть написанным детской, наивной, некрепкой рукой, не ведающей правды и тяжко угадывающей ее через слова. Я подумала о маме, о телеграмме, которую она получит. И вспомнила книгу Моуди, валявшуюся во времена перестройки в каждой квартире. Бумажная потертая сиреневая обложка. Увижу ли я белый свет в конце туннеля? Послышался звук расстегиваемой молнии. Похоже, они укладывали в спортивную сумку музыкальный центр и видеомагнитофон. Мучило то, что на слух никак не получалось ясно определить, где это происходит. Как близко? Сколько шагов отделяет меня от человека с ножом? Раскалывающей рассудок несправедливостью казалось то, что я лишена права увидеть расстояние до палача и определить точку отсчета до моей последней минуты. А что если я не почувствую приближения? Не услышу чужого дыхания? Не смогу ощутить изменения температуры и запаха? Что если он уже рядом? Сейчас склоняется надо мною? Что если лезвие ножа в сантиметре от моей кожи? А я сижу и даже не подозреваю об этом, как маленький шелковистый щенок, спящий в корзине, несомой к реке, уже уготованной принять его в бурые воды волей теплой и твердой хозяйской руки.