– При чем тут манипуляции? – спросила я, прожевывая рис с креветкой.

– Ну… видишь ли, ведь сексом люди занимаются не для того, чтобы кончать.

Никто из сидящих за соседними столиками не обернулся. Официант не дрогнул. Но я почувствовала, как внимание присутствующих, отльнув от предметов их разговоров и дум, разом приникло к последней фразе Ульяны. По-видимому, в мой мозг поступила информация об изменениях пейзажа. Ультратонкость этих подвижек, происшедших в позах, звонкости ножей, сухости кашля, плотности звуков и направлениях воздушных потоков, делала их уловимыми только для органов чувств – слухом и зрением засечено было нечто, в сознании возникшее сразу в виде готового вывода: нас слышал весь ресторан. Даже у кенара будто выбило почву. Он вскинулся песней, несмотря на то что вне стен стоял переплеск мозглой зимы.

– Ведь что такое секс? – спросила она никого. – Это же не то, что тебе нажимают на нужные точки и ты переживаешь возбуждение и… потом случается отток крови от матки и все это… Нет. Это не секс, а, строго говоря, онанизм. А секс – это состояние. В котором тебе кажется, что весь белый свет в твоих руках. Если люди доверяют друг другу, если каждый знает о другом, что тот не сделает ему ничего плохого… когда наступает момент доверия, то эти… органы – они становятся передатчиками. Человек наполняется состоянием сам и получает возможность передавать другому. Если это получается…

Она опустила глаза:

– Тогда человек может жить, сворачивая горы.

Она вздохнула:

– Остальное – от лукавого. Манипуляции.

– Манипуляции в чем? Вера обиделась на него за то, что она не кончила. По-моему, это не манипуляции, а глупость какая-то.

– Она не обиделась. Она его обвинила. Фактически обвинила его в эгоизме. Она – его, а он мог ее обвинить с таким же успехом. Мог взять и обидеться на то, что она не кончила. Этому нет конца и края, Таня, нет конца и края.

– С какой стати ему обвинять? Разве от нее зависит…

– Конечно. Она не кончила, потому что не расслабилась. Не о том думала. Собственно, например, когда я любила Королева, я кончала, делая ему минет. Получала удовольствие от процесса. Боже мой, это не говоря о мощном эстетическом удовольствии! Не будем забывать, что половой член имеет эстетическую ценность.

Мне стало смешно.

– Ну, не каждый, конечно, – пояснила Ульяна. – Бывают и страшные, хотя… Все зависит от человека. Смотря кто как покажет. Некоторые покажут так, что… без слез не взглянешь.

Она досадливо покачала головой. Со мной случился приступ хохота. Я не могла успокоиться несколько минут. Демонстрация членов! Как бы это могло быть? На приемном экзамене? На арене цирка? Под барабанную дробь?

– Чему ты радуешься? Ты думаешь, я с тобою шучу? – спросила она.

Зажав рот рукой, я давилась смехом. Королева грациозно откинулась на спинку стула. Ее бескровные волосы мерцали. Губы блестели. Чуть жила улыбка. Руки стекали с подлокотников: бескостные, шелковые, охочие до покоя. Обольстительная Мэрилин на фотографии Блэкуэлла. До Нового года оставалось чуть более суток.

– Ты веришь в чудо? – спросила я, переведя дух.

– Чудо – это результат человеческого труда, – ответила она не шелохнувшись.

– Да ну? Например?

– Например, рождение ребенка. Разве это не чудо?

Я опять рассмеялась:

– Ну, точно не труд. И потом, какое же это чудо? Это физиология.

Королева недовольно поморщилась.

– Операция по разделению сиамских близнецов, – сказала она.

– Да почему же это чудо? Это наука… ну, операция. При помощи инструментов, всяких приспособлений хирурги совершают ряд проверенных действий…

Она воспрянула в кресле. Взяла вилку и, поставив локоть на стол, представила эту вилку у меня перед носом.

– А что в твоем понимании чудо? Ты хотела бы, чтобы я сейчас посмотрела на вилку и вдруг – хуяк! – она загнулась пополам усилием моей мысли?!

На глаза Регины наворачивались слезы: развесистость елки была неприемлемой.

– Это же символ… – шептала Регина, сглатывая подступающие рыдания, – он знаменует будущее.

– Да забей, – сказал Юра, следящий за событиями из прихожей.

Он, в расстегнутом пуховике, уже обутый, нетерпеливо потрясал сложенным вчетверо списком продуктов. Я зашнуровывала ботинки. Олег ждал нас на улице. Мы отправлялись на Апрашку – за «Монастырской избой» и куриными окорочками.

– Захлопните дверь. – Регина была настолько расстроена, что даже не поднялась проводить нас, а так и осталась сидеть на полу, перед елкой и раскрытой коробкой новогодних шаров.

На улице подморозило. Неожиданно крепко. Нагруженные сумками люди толкались у ларьков, выдыхая пар. Ресницы слипались. В помещении запотевали очки. Очереди двигались медленно. Ручки пакетов то и дело рвались. Юрин рюкзак раздулся и постоянно кого-нибудь задевал.

– Сайра? – спрашивал Юра.

– Взяли! – кричала я. И Юра вычеркивал сайру из списка, прислонив листок к спине Олега. В устье Садовой людей и машин было особенно много – впадая в Сенную, толпа застревала на входе, и в эту новогоднюю базарную кашу въезжал трамвай, оглашая площадь душераздирающим звоном. Олег предложил заглянуть в пивную: передохнуть. Мы вошли в прокуренный бар. Пахло мокрыми сапогами. Герои «Капричос» провожали старый год. По краям залапанных кружек подсыхала серая пена. Теплый воздух стоял жирным и дымным веществом, приобретшим оттенок желчи, вроде того, что наводняет глазные склеры у больных гепатитом. Свободных столиков не было. Мы кое-как пристроились у стойки. Рядом с нами пил пиво молодой мужчина – скуластый индеец с длинными, прямыми, смолистыми волосами. Он попросил у Олега сигарету.

– Брат, ты видишь, я с друзьями беседую, ты меня перебиваешь, берешь за плечо, смотришь на мою девушку, вымогаешь… зачем быкуешь? Это невежливо.

Мы с Юрой переглянулись. Я почти машинально схватилась за пачку «Бонда», но Олег придержал мою руку.

– Татьяна, не суетитесь. Пусть Чингачгук ответит, почему он не покупает сигареты в баре?

Юра залился краской. Мне тоже стало не по себе. Индеец улыбнулся. Он запустил руки в карманы твердого кожаного плаща и выгреб оттуда мелочь. Ссыпав монеты на стойку, он спокойно сказал, глядя Олегу в глаза:

– Это все мои деньги. На пачку не хватит.

– Так возьми поштучно, брат.

Парень сдвинул копейки в нашу сторону.

– Я хочу купить у тебя одну сигарету, – ответил он.

– Откуда ты, Большой Змей? С Лиговки? – спросил Олег, смягчившись.

– Из Москвы, – ответил индеец.

– Приехал в Эрмитаж?

Олег выпустил дым индейцу в лицо. Тот равнодушно снес унижение и спокойно сказал:

– Мне захотелось отметить Новый год в Петербурге. Девушка на Московском вокзале попросила донести ее больного ребенка до остановки. Ребенок забрал себе мой бумажник. И вот я здесь.

Он улыбнулся. Белые, стальной ладности, плотно пригнанные крупные зубы блеснули в тумане.

– Ты музыкант? – спросил Олег, протягивая ему сигарету.

– Нет, я печник.

– Ну и где собираешься печь? До Нового года осталось восемь часов.

– Не знаю. Пойду на Невский, посмотрю фейерверк.

Я невольно окинула взглядом его длинный негнущийся плащ.

– Вы собираетесь провести ночь на улице? – спросил Юра.

Он пожал плечами:

– А что? Человеку не так много нужно. Звездное небо, сигарета, – произнося эти слова, индеец бережно прятал нашу сигарету во внутренний карман.

– Боже… Вы заболеете. Ночью будет под минус двадцать.

– Тогда, может, вы подскажете место, где тут можно встретить Новый год?

– Лучшего места, чем с нами, ты не найдешь, – сказал Олег.

Расплатившись, мы нагрузили индейца пакетами и двинулись в Озерки.

Троллейбус шел битком. Разные по конфигурации пассажиры, будучи в плотной пригонке, вминались друг в друга, взаимно преображая плоть. Сумки застревали в стороне, между чужими телами, связывая и без того литую толпу какой-то дополнительной внутренней тягой. Несмотря на это, на второй от метро остановке в троллейбус втиснулось еще прилично людей – в основном пожилые дамы с покупками. Индеец, во всю дорогу до Озерков не проронивший ни слова, вдруг спросил: