– Может быть, чаю? – спросила Ульяна.

Мы пошли в супермаркет. Изнутри этот бетонный мавзолей вдруг разразился веером базарных площадей. Я обалдела. В глазах рябило. Подводный мир Карибского бассейна. Коралловые рифы. Бугристая, мерцательная среда. Микро– и макроорганизмы. Стаи серых людей сгребали это цветное неоднородное море в металлические корзины. Ульяна взяла пачку чая, сыр с крупными дырками, упаковку семги. Цена семги шокировала меня. Тем более Ульяна располагала в каком-то смысле моими деньгами. Я отдавала их тратить на спасение жизни, а не на красную рыбу.

– Только сегодня, – сказала она. – Мы же не каждый день.

И, подумав, уточнила:

– Я верну тебе все до единой копейки. Сейчас эти деньги мои, и я тебя угощаю.

Мы встали в очередь в кассу. Люди перед нами подталкивали тележку, вид которой прямо-таки взрывал воображение: полная с горкой. Цветные пакеты, консервы, свертки, йогурты – десятками, фрукты – сетками, конфеты – коробками. Из этой телеги можно было построить рай! Закатить оргию размаха Гелиогабала. Я и понятия не имела, что жизнь может быть настолько богатой. Отсюда, из супермаркета, наши упражнения по возрастанию духа на рисе казались потугами, фальшивыми и жалкими. Какого черта мы нахваливали Женечкину сою? Копчено-вареный карбонад! Вот что всегда было и остается ценностью. Мужчина и женщина в четыре руки выкладывали продукты на транспортер. Наблюдая за этим, я пообещала себе какую-то пошлость в духе М. Митчелл – поклялась сделать все возможное и невозможное ради денег на полную корзину. Надо сказать, это бульварное обещание, данное в сутолоке, наскоро, между рыбой и кассой, запечатлелось клеймением и с годами не только не выправилось, а, напротив, развилось в полноценный страх – страх не риса, не скудного стола, не голода как такового, а страх непричастности к изобилию супермаркета. Драгоценности, автомобили, путешествия – непреодолимая пропасть между мной и подобными вещами не внушала и тысячной части той боли, что разверзлась между мной и телегой с продуктами. Именно в тот памятный день, в том супермаркете я приняла на себя ослепление новой эпохой.

«Они оскопили модерн» – так говорила Королева об интерьере лобби-бара «Женевы». Я видела его на картинках в буклете. Наборный паркет (пять пород дерева). Витражи. Извитые ножки конфетниц. Гравировка гостиничных вензелей на бокалах. Стены, в цоколе обитые дубом, выше – пепельным шелком. Основной элемент орнамента, повторяющийся на каждом этапе декора, – глазок павлиньего пера. Зрячие пятна, напоминающие тела нейронов, в лучах дендритов. Сине-желтая протоплазма. Очи несчастного Аргуса. Колорированные леденцы, покачивающиеся на ножках аксонов, по которым в мозг передавалась чистая красота. Дистиллированная. Восхищающая до боли! Орхидеи. Кофе. Сигары. Мои глаза застилал жженый сахар. В детстве я полагала, что запертые шкатулки населены микромирами: клавикорды, китайские вазы, господа и дамы с обложки «Консуэло» издательства «Художественная литература» 1955 года. Женевский лобби был не чем иным, как вывернутой наизнанку барочной шкатулкой. При рассматривании фотографий в памяти оживали и шевелились детские сокровения. Сердце прошибал сладкий пот. Эти страницы практически пахли шоколадом.

– Тебе что, не нравится?

– Таня, это глупый намек на модерн. Глупый. Не говоря о том, что они уничтожили памятник архитектуры. Преступники. Этим людям надо заниматься дизайном конфет, а не реставрацией.

– Неужели тебе не нравится? – шептала я, не отдавая себе отчета в том, что спрашиваю вслух.

– Хм, – она взглянула на меня повнимательнее обычного. Пожала плечами: – Ну… Там довольно-таки чисто. Это не может не нравиться.

Первый рабочий «день» ушел на светские суеты. Ульяна отдала Шишину деньги. Познакомилась с девочками. Поговорила о погоде. Присмотрелась к клиентуре: туристы, конгрессмены, банкиры, пьяные русские. Обсудила дресс-код, таксу. Триста долларов за два часа. Пять сотен – за ночь. Выяснила график дежурств и субботников.

– Что такое «субботники»?

– Сауна с охраной, по субботам, – ответила она, зевая. На лекции Уля явилась без опозданий. «Спала три часа». Я все-таки не понимала, как она собиралась совмещать гостиницу с университетом.

Из старых знакомых в «Женеве» работала только некая Лилька Зубарева. О ней Королева отзывалась весьма уважительно: большая умница. Личность. Недавно переехала в трешку на Лесной. Ремонт. Черный фольксваген (подбросила Королеву к подъезду). Старший сын переходит на будущий год в Аничков лицей. Лилька молодчина. Глубоко образованная женщина. Мать троих детей. Верная жена.

– Как?

Вот черт. Я определенно не ослышалась.

– У нее что, есть муж?

– Н-да, есть. Он сидит дома, с младшими детьми. Занимается всем этим… Картошкой, стиральными порошками, уроками.

– А как же… Как она… Что она говорит? Где бывает ночами?

– На работе. Работает администратором в гостинице. В ночную смену.

– А… А если он когда-нибудь узнает?

– Каким образом?

– Мир тесен. Кто-то что-то скажет… при ком-то, кто-то услышит, случайно… Не знаю, как это бывает. Что-нибудь может случиться.

– Мир тесен уже давно. То, что могло случиться, уже случилось, поверь. Если муж не знает, как жена зарабатывает деньги, значит, это его выбор.

Культуролог вошел в аудиторию. Она раскрыла тетрадь. Размяла корешок, с аппетитом. И, вскинув подбородок, уставилась вперед в готовности отгрызть гранита.

Во второй рабочий день Ульяна не стала болтать, села одна, взяла эспрессо. Пианист исполнял «Муки любви», несколько злоупотребляя стаккато. Пытаясь растрясти музыку до фокстрота. Официанты и бармены тоже пребывали в байроновском духе. Королева закурила. Жизнь медленно проваливалась в ад. Но это не могло быть поводом к прекращению жизни. Оставалось смотреть на собственную смерть, следить за развертыванием событий, миллионами секунд ссыпающихся в Тартар, как в воронку песочных часов. Сиди и смотри, сказала она себе. Сиди и смотри. В конце концов, чем плохо? Белые рубашки, классическая музыка, колумбийский кофе, крепкая сигарета, шпон из махагони. Тепло и сухо. Мужчины не на войне. Женщины не в блокаде. Деньги на такси – в кошельке. Дети здоровы. Королев в Крестах. Ульяна склонила голову и выпустила дым через нос. «Скорбь жгучую не стал я изливать. Я заключил ее, как драгоценность, в своей груди и думал лишь о деле». Делай то, что должна. Душевная боль – не оторванная рука. Не острый пульпит. В душевную боль можно всмотреться. И принять как часть себя. Душевная боль не должна вставать между человеком и миром. Контакт с реальностью – вопрос дисциплины. Если не гигиены. Залог здоровья. Неплохо было бы возобновить обливание холодной водой по утрам.

Внимание привлекала группа за соседним столом. Четыре человека. При галстуках. Виски. Тяжелые зажигалки. Мужчины вели осмысленный разговор, не ждали у моря погоды. Но один из них поглядывал. Вроде бы между прочим, оставаясь в беседе. Лев Евгеньевич. Так она назвала его. Человек в подтяжках. Обширный, открытый круглый лоб. Перспектива облысения. Пробор. Кустистые брови. Здесь напрашивался монокль. Но дело обходилось очками. Лев Евгеньевич в очередной раз взглянул на Ульяну, будто случайно. И, не ожидая, похоже, ответного взгляда с ее стороны, тут же отвел глаза. Королева почувствовала клиента. Работа пошла. Сегодня лодка не вернется пустой.

– Привет, – прозвучало над ухом. – Я правильно иду?

– Что, простите? – Ульяна подняла лицо. Слева стоял хлыщ. Длинный, худой, бритый наголо. Очень пижонистый. Черепаховая оправа в стиле двадцатых. Круглые линзы, тонкие дужки, заправленные глубоко за уши. Клетчатый пиджак. Узкие брюки. Темно-вишневые броги. Аффективный парфюм, бабочка. То есть – Коровьев. Только этого не хватало.

– Я правильно иду?

– Боюсь, я не вполне вас понимаю.

Он отодвинул кресло и присел за столик. Сиденье было низким, длинные конечности Коровьева сложились по-кузнечьи, острыми углами к потолку. Коленные чашечки отчетливо проступали через ткань фасонистых брюк.