Однажды аббатиса, велела призвать Агнес в свою келью — она жила так же скромно, как и все монахини. Агнес пошла к ней, не предчувствуя ничего дурного. Войдя в келью, она вдруг оробела, потому что желтое, морщинистое лицо святой женщины было холодно как лед, а взгляд подобен жалу.

— Садись сюда и слушай, я должна с тобой поговорить, — сказала она, указывая на низенькую скамеечку у своих ног.

Агнес послушно села.

Я уже достаточно тебя изучила и вижу тебя насквозь, — начала аббатиса сурово. — Ты хитрая, скрытная, и сердце у тебя злое.

Тетя!

Молчи! Я вижу, что кроется в глубине твоей души. Я надеялась добротой и лаской повлиять на тебя так, чтобы ты добровольно во всем созналась, как дитя своей матери. Ты этого не сделала — это плохой признак.

В чем я должна была сознаться?

Ты таишь в своем сердце греховную любовь! — произнесла аббатиса тихо и внушительно.

Агнес побледнела, но ни слова не сказала в ответ.

— У тебя в сердце горит греховная любовь, — повторила аббатиса, безжалостно отчеканивая каждое слово. — Дело мне кажется серьезным, так как ты не покраснела, а стала бледной как стена. Я надеюсь, что ты не станешь напрасно таиться от меня. Я женщина, и у меня зоркий глаз. Твой отец не хочет и не может поверить тому, в чем я тебя сразу заподозрила. Ты считала меня слепой, а я все время приглядывалась к тебе, изучала каждую мысль на твоем челе, читала ее в безмолвном движении твоих губ. Откуда у тебя взялась бы смелость перед богом и всеми прихожанами воспротивиться воле отца, нарушить самый священный закон, если бы в твоем сердце не пылала греховная любовь? Откуда у тебя, легкомысленное дитя света, явилась такая твердая решимость покинуть отца, свое общество, все мирские блага, похоронить себя за высокими стенами монастыря, безропотно переносить скучную жизнь, даже радоваться одиночеству и тишине? Разве я не видела, как в церкви, во время молитвы, твои уста часто оставались немыми, а твои глаза смутно глядели куда-то вдаль, где ничего не было видно? Не спаситель, не высокий образ божьей матери, не святые ангелы стояли тогда перед твоим взором, а — страшно подумать! — человек из плоти и крови, мужчина!

Аббатиса вздрогнула, как будто «страшная мысль» коснулась ее тела, и перекрестилась. Агнес не произнесла ни слова.

Что ты можешь на это ответить? — глухим голосом спросила аббатисса.

Ничего, — тихо ответила Агнес.

Кто твой возлюбленный?

Это слово пробудило в Агнес чувство женской гордости.

Хотя ты и моя тетя, но так говорить со мной ты не имеешь права, — сказала она, вставая.

Оставайся на месте! — прикрикнула на нее аббатиса. — Ты, негодница, вздумала меня учить, как я должна говорить с тобой?

Я не негодница.

Ты такая же негодница, как и тот, кого ты любишь!

Я никогда не могла бы полюбить негодяя, — сказала Агнес с ледяным спокойствием, так как чрезмерная резкость тетки начала возбуждать в ней презрение.

Впредь здесь позаботятся о том, чтобы ты вторично так низко не пала; но сейчас ты пала — ты вздыхаешь о человеке, который по своему сословному положению недостоин тебя. Если бы он был достоин тебя, ты бы уже давно во всем призналась. Но все это делается втайне, украдкой, шепчутся в темных углах и… бог знает, что там еще творилось! (Аббатиса опять вздрогнула и перекрестилась.) Ты хотела пойти по следам сестры твоего отца, тайно бежать из родительского дома и навлечь величайший позор на себя и своих родных? Кто знает, что еще могло бы случиться, если бы ты дольше оставалась в Куйметса!

— Магдалена Цёге! — сказала Агнес с нескрываемым презрением. — Если вы не стыдитесь позорить то имя, которое я имею честь носить, то вспомните, покрайней мере, что вы — аббатиса монастыря Бригитты.

Этот упрек подействовал так, что аббатиса вместо резких слов стала пользоваться более ядовитыми.

Именно потому, что я хотела сберечь славное имя твоего отца от нового позора, я и взяла тебя под свою опеку, — сказала она хриплым голосом. — Ты не уйдешь из моих рук до тех пор, пока твое упорство не будет сломлено силой и твои помыслы, ныне блуждающие на путях греха, не будут направлены к благу.

Я не могу поверить, чтобы мой отец отдал меня сюда в заточение.

Думай что хочешь, но прежде всего ты должна поверить тому, что в этих стенах вся власть и сила в моих руках. Твой отец далеко, и он доверяет мне больше, чем тебе. Он не хочет тебя видеть, пока я не извещу его, что ты этого достойна. Не бойся, что я посягну на твою жизнь, но тело твое я подвергну истязаниям, твою оскверненную душу очищу мучительным огнем. И все же ты можешь облегчить свое наказание, если открыто назовешь того, кто увлек тебя на путь греха.

Шальная мысль промелькнула в голове Агнес: «Тетя ведь женщина, может быть, ее гложет простое любопытство?».

Она продолжала молчать.

— Скажи мне только его имя, — настаивала аббатиса. — Это было бы первым признаком твоего исправления; этим ты смягчила бы свое наказание и сама помогла бы с корнем вырвать из твоего сердца воспоминание об этом гнусном человеке.

В воображении Агнес вдруг предстали Иво Шен-кенберг и его старуха. Как они старались оклеветать Гавриила, всячески очернить его! Не хотела ли почтенная аббатиса использовать то же средство, чтобы вырвать «греховное воспоминание» из сердца Агнес? Аббатиса была похожа на ту старуху… кто знает? Агнес мысленно поклялась никому не называть имени любимого до тех пор, пока он сам не даст на это согласия. Аббатиса выжидала, глядя на нее, как ястреб на свою жертву.

Ну, скажешь? — спросила она наконец с возрастающим гневом.

Нет, — холодно ответила Агнес.

Убирайся с глаз моих долой!

Агнес ушла, не чувствуя никакого раскаяния.

— Подожди, я отучу тебя говорить «нет»! — пробормотала аббатиса, провожая ее злобным взглядом.

До Агнес еще донеслись эти слова.

С той поры Агнес не имела в монастыре ни одного спокойного дня. Тетка старалась отучить ее говорить «нет», причем действовала по определенному плану. Придирки и наказания градом сыпались на голову Агнес. Ей пришлось оставить полюбившуюся ей комнату и поселиться в простой монашеской келье; сначала один раз в неделю, затем два и три раза питаться лишь хлебом и водой, во время общих трапез принимать пищу в одиночестве на каменном полу, в то время как другие сидели за столом. К Агнес приставляли то одну, то другую монахиню, которые не давали ей покоя ни днем ни ночью, все время увещевали ее и по сто раз читали одну и ту же молитву; потом Агнес оставляли по целым неделям в одиночестве и никому не разрешали перекинуться с ней хотя бы единым словом. Только аббатиса каждую субботу вечером спрашивала: «Скажешь?» — и Агнес в конце каждой мучительной недели с неизменным упорством отвечала: «Нет».

Разгневанная аббатиса не уставала придумывать все новые виды наказаний: она приказала на ночь запирать Агнес в церкви, заставляла ее после богослужения ложиться навзничь перед лестницей, по которой проходили монахини, так что те шагали через ее тело; приказала остричь ее прекрасные волосы и надеть на нее одеяние кающейся грешницы; наконец, велела запереть ее в узкую, темную келью, где она, как тяжкая преступница, должна была спать на каменном полу, на соломе, и питаться лишь хлебом и водой, которые ей три раза в неделю подавали через узкое отверстие в стене. Каждую субботу вечером шипящий голос злобно спрашивал через это отверстие: «Скажешь?» — и каждый раз из кельи мягкий, страдальческий, с каждым днем слабеющий голос отвечал: «Нет».

22 января 1577 года высланные из Таллина разведчики принесли весть, что на город наступает большое русское войско и что оно уже достигло Иыэлахкме. Бургомистры Фридрих Зандштеде и Дитрих Корбмахер велели объявить об этом народу на большом рынке и призвали население стойко оборонять город. Горожан не очень пугала предстоящая осада, так как городские стены были высоки и крепки, город кишел воинами, пушек и боевых припасов было собрано огромное количество. В замке расположился шведский губернатор, храбрый и опытный военачальник Хинрик Хорн со своим испытанным в боях отрядом; несколько дней тому назад в город прибыли также Каспар фон Мённикхузен и Иво Шенкенберг с остатками своих отрядов. Мызных воинов опять по-стигла неудача: русские неожиданно напали на них в Куйметса и Ууэмыйза и обратили их в бегство. Особенно тяжким был этот удар для военачальника мызных людей. Мённикхузен отдал все свои денежные средства и имущество для снаряжения войска, надеясь, что вдесятеро возместит свои расходы военной добычей, разгромив русских и подвластные им эстонские и ливонские земли. Теперь Мённикхузен был беден как церковная мышь; он потребовал возмещения убытков от шведов, но те не пожелали дать ни ему, ни другим рыцарям даже жалкой милостыни, а напротив, са- ми потребовали возмещения убытков, нанесенных мызными людьми шведским подданным, жившим в Харьюмаа и Ляэнемаа. Нетрудно себе представить, как это несчастье угнетало гордого Мённикхузена. От Иво Шенкенберга в последнее время счастье тоже отвернулось. Он встретил достойного противника: русские двинули против него отряд из крестьян Виру-маа и Ярвамаа, который вел князь Гавриил Загорский. Таким образом, здесь эстонцы воевали с эстонцами. Оба отряда были храбры и опытны в военном деле, оба хорошо знали все дороги и самые захолустные места страны, оба имели искусных военачальников, но победа все же клонилась на сторону Гавриила. Он не давал Иво передышки, преследовал его по пятам, нападал на него и днем и ночью и, наконец, заставил его бежать без оглядки из открытой местности и искать убежища в стенах Таллина. Звезда Иво закатилась, в то время как имя Гавриила Загорского гремело по всей Эстонии, наводя страх на противников. Отзвук его славы проник и в кельи монастыря Бригитты, где при упоминании его имени монахи и монахини осеняли себя крестом; не достигали эти слухи лишь того глухого уголка, где томилась в заключении Агнес фон Мённик-хузен.