Старый рыцарь, растроганный, обнял дочь и поцеловал ее чистый лоб. Видя в этом хороший пример для себя, юнкер Ханс собрался было во второй раз пойти на штурм сладостных уст невесты, но та, заметив его намерение, выскользнула из рук отца и поспешила подняться по лестнице.

Следующий день был занят приготовлениями к свадьбе. Она должна быть отпразднована по старинным обычаям и со всем великолепием старых времен — таково было непоколебимое решение Мённик-хузена. Гостей здесь, в городе, было гораздо больше, чем в Куйметса, так как Таллин кишел помещиками. Большой дом Гильдии едва мог вместить всех приглашенных. Рыцари, их жены, дочери и даже лошади блистали роскошным убранством, хотя наряды и драгоценности были большей частью взяты напрокат у презренных бюргеров. Сознание своей бедности никому не мешало веселиться; знаменитое ливонское легкомыслие в последний раз расцвело здесь пышным цветом. Вино и пиво отгоняли все заботы, мужчины бахвалились друг перед другом и распевали песни, женщины бойко судачили и раскидывали свои сети, словно в самые мирные времена. Из всех присутствовавших только один человек не принимал участия в общем веселье, и это был… сама невеста. Агнес оставалась молчалива и безучастна, лицо ее поражало мертвенной, почти прозрачной бледностью, черты его словно окаменели, а на неподвижных губах застыла улыбка, какую можно иногда видеть на лице покойника. Шутки гостей, не всегда деликатные, не вызывали краски на ее щеках, ни разу не заставили ее улыбнуться. Слышала ли она эти шутки? Слышала или видела ли она вообще что-нибудь? Едва ли, так как она не проронила почти ни слова, ее тусклый, ничего не выражающий взгляд был все время устремлен куда-то в беспредельную даль. Она исполняла все, что ей приказывал отец и опытные в таких церемониях женщины, она позволяла наряжать себя, терпеливо стояла с тяжелым венцом на голове, в то время как кавалькады гостей в честь ее торжественно дефилировали мимо дверей дома Гильдии.

— Красивая невеста, но холодна как лед, — говорили горожане, толпившиеся на улице. — Слава богу, в наших девушках больше свежести и жизни, чем в этой дочери многовекового рыцарского рода!

Наступило воскресенье. После богослужения пышное свадебное шествие двинулось к церкви на Тоомпеа. Впереди молодой пары шли музыканты и люди, несшие свечи. Двери старинной рыцарской церкви были украшены знаменами и венками, точно для приема княжеской четы. В церкви жениха и невесту встретили игрой на органе и пением. Пастор произнес длинную проповедь; он с воодушевлением говорил о соединении двух знатных родов — во славу божью и на пользу родине. Затем молодая пара в сопровождении шаферов и подружек подошла к алтарю — Рисбитер горделиво, гулким шагом, Агнес — будто в полусне, с опущенными глазами. Как хвастливый победный клич прозвучало на всю церковь сказанное Рисбитером «да». Пастор обратился к Агнес:

— И тебя, невеста, спрашиваю я, согласна ли ты в сердце своем взять в супруги жениха своего Ханса фон Рисбитера, и соединиться с ним на всю жизнь, и делить с ним все, что господь ниспошлет тебе, — счастье и горе, радость и печаль, богатство и бедность, и не разлучаться с ним, пока сам бог не разлучит вас смертью. Если такова твоя воля и решение, то скажи ясно, во всеуслышание: да!

Агнес ответила не сразу. В первый раз за все время венчания она подняла глаза, в первый раз из ее измученной груди вырвался болезненный, дрожащий вздох. Она чувствовала себя покинутой богом и людьми, одинокой в чуждом ей мире. Как бы ища поддержки, она взглянула мимо пастора на толпу людей, стоявших по обе стороны алтаря. Вдруг ее взгляд задержался на одной точке, сперва застыл, как бы от испуга, потом засиял неописуемой радостью. Там стоял Гавриил, возвышаясь над другими на целую голову; щеки у него ввалились, темные глаза глубоко запали, лицо было бледно как у мертвеца, черты искажены горьким чувством. Это был уже не прежний гордый, своенравный и жизнерадостный Гавриил, а, видимо, жестоко преследуемый судьбой человек, измученный болезнью и душевными муками, но это был несомненно он, он был жив!

— Нет, и тысячу раз нет! — громким криком вырвалось из уст Агнес. Мертвенная бледность покрыла ее лицо, она пошатнулась и упала: она лишилась чувств. В церкви, набитой до отказа, поднялся шум и говор. Случалось нередко, что невесту перед алтарем приходилось упрашивать и уговаривать, прежде чем она произносила заветное «да»; но такого громкого и решительного отказа никто еще не слыхал. Это что-нибудь да значило, здесь явно крылась какая-то тайна. О, об этом можно будет немало посудачить!

Благодаря помощи женщин и находившегося в церкви врача Агнес через несколько минут пришла в себя и встала на ноги. Прежде всего она стала искать взглядом Гавриила, но он исчез.

Отвезите меня домой, я больна, — прошептала Агнес.

Милая, дорогая Агнес, скажи сперва «да»! — умолял Рисбитер: по его красному лицу струился пот.

Отец, спаси меня! Уведи меня отсюда, иначе я умру! — простонала Агнес, с ужасом отстраняясь.

Мённикхузен обнял дочь, дрожавшую как осиновый лист, и сказал грустно:

Дитя, дитя, что ты делаешь? Зачем ты навлекаешь позор на мою седую голову?

Прости, отец, я не могу иначе, — шепнула Агнес, пряча свое вдруг зардевшееся лицо на груди отца.

Старый рыцарь вынужден был, пожав плечами и нахмурившись, объявить пастору и гостям, что дочь его внезапно захворала и венчание состояться не может. Но гостей он попросил все же не расходиться, так как церемония, сегодня прерванная, может быть, закончится завтра. Церковь постепенно опустела, но на улице еще долго стояли толпы людей, оживленно обсуждая происшедшее.

Мённикхузен полагал, что его дочь действительно больна, — ничем другим он не мог объяснить ее безрассудное упорство. Он отвез Агнес в закрытой карете домой и оставил на попечение врача, подружек и теток, сам же поспешил в дом Гильдии принимать гостей. Женщины почти насильно уложили Агнес в постель, хотя девушка и уверяла их с улыбкой, что она уже не больна, а только чувствует усталость и небольшое головокружение. Врач предлагал ей то одно, то другое лекарство, но Агнес полупросительно, полунасмешливо отклонила его помощь, так что почтенному господину ничего другого не осталось, как сердито махнуть рукой и удалиться. От женщин было труднее отделаться. Напрасно Агнес описывала им в живых красках картины праздничного веселья в зале Гильдии, уверяла, что ее легкое недомогание никому не должно служить помехой, старалась объяснить, что ей нужен только покой и одиночество, — ничто не помогало: все хотели остаться с ней, бодрствовать подле нее. Наконец Агнес, действительно усталая, закрыла глаза и притворилась спящей. Женщины некоторое время перешептывались между собой, потом начали зевать и вопросительно поглядывать друг на друга. Постепенно из комнаты ушли сначала молодые, потом более пожилые и… больше не вернулись; все они спустились с Тоомпеа в город. Только старая тетка, жившая в доме Мённикхузена, осталась у постели больной. Агнес открыла глаза и начала именем бога умолять тетю, чтобы та оставила ее одну: она, мол, не может уснуть, пока в комнате сидят люди; если ей что-либо понадобится, достаточно будет помощи прислуги. Тетка удалилась, потихоньку ворча.

Через несколько минут Агнес позвонила. Когда вошла служанка, молодая краснощекая эстонка, Агнес одним прыжком вскочила с постели и весело воскликнула:

— Скорей, помоги мне одеться, чтобы я стала как можно красивее, слышишь?

Девушка от удивления широко раскрыла рот и глаза и, запинаясь, спросила:

Подвенечный наряд?

Нет! — резко ответила Агнес. — Подай мне праздничное голубое платье, драгоценностей не нужно.

Причесывая Агнес перед зеркалом, девушка робко спросила:

Значит, барышня уже поправилась?

А разве я похожа на больную?

О нет, барышня свежа и красива, как восходящее солнце!

Ты хорошо умеешь льстить.