Альбину пришлось долго уговаривать. Она не хотела, чтобы ее допрашивали, знала по рассказам, что в полиции занимаются рукоприкладством.

— Никто вас не тронет. Вы же не бунтовали, детка. Ведь не позволите же вы убийце вашего отца остаться на свободе? Убийце такого патриота! Прошли уже те времена, когда немцы могли издеваться над нами безнаказанно.

— Мне бы не хотелось… — снова всхлипнула Альбинка.

— Ну хорошо, тогда я один поеду в Либерец.

Только теперь он понял, зачем послан сюда. Дело не в памятнике. Ради этого его бы не вызывали телеграфом, не устраивали фиктивное лечение в больнице. У доктора Х. возникли, видимо, подозрения, что смерть Павлаты не случайность, а сознательное убийство. Что ж, придется все проверить. Правда, до сих пор Краслу не приходилось расследовать серьезных преступлений. В деревушке под Болеславом, случалось, пропадали куры да иной раз ревнивые мужья хватались за топоры, но все ограничивалось криком. А тут вдруг такое странное и таинственное преступление! Красл всего в жизни боялся. В сиротском доме он славился своим примерным поведением и уже там прочно усвоил, что человеку следует бояться всех вышестоящих. Вот немцев он, правда, не любил. Еще с детства запомнился переполненный чешский класс, а рядом в немецких классах детей буквально по нескольку пар. Он уже тогда не упускал случая с ними подраться. Позже, в Праге, попав в общество чехов-патриотов, юноша подкрепил свою неприязнь к немцам примерами из истории. От казни гуситов на Староместской площади до убийства лавочника Павлаты — все выстраивалось для него в единую линию притеснений и беззаконий, творимых немцами.

Вот и теперь, приехав в Либерец, он убедился, что здесь людям живется лучше, чем сваговским рабочим. Немцы на либерецкой фабрике работали по десять часов в день, имели свою столовую и даже детский сад, в котором Риссиг оплачивал воспитателей. Правда, здешние люди выглядели такими же голодными, как сваговские, но все же в отношении продуктов у них были кое-какие преимущества. И в Свагове, и в Либерце хлеб рабочие получали по талонам, выдаваемым за работу вместо денег. Но при этом в сваговской лавке Риссига хлеб был самый скверный и по более высокой цене. К том уже сваговские рабочие могли брать хлеб только в фабричной лавке, а в Либерце каждый мог купить хлеб, где хотел.

Краслу пришлось идти к Шойе в отдаленную деревушку под Ештедем. Дома он застал только старого отца Шойе.

— Сын в тюрьме сидит, — улыбнулся старик беззубыми деснами. — Уже в седьмой раз. На этот раз аж в Вене! В январе еще посадили.

— Не может быть! Ведь он был в Свагове, на стачке!

— К началу стачки он уже два месяца был за решеткой!

«Значит, Альбина солгала», — сказал себе учитель.

— Вы это можете доказать?

Старый Шойе, нахмурившись, нагнулся над столом, пошарил в бумагах и, с насмешкой произнеся: «Пожалуйте, ваше благородие», — подал Краслу приговор суда.

— Это за то, что он помог нам выиграть стачку здесь, в Либерце. Осужден как подстрекатель. А кого он подстрекал? Может, Риссига? Легальные общества нам разрешены конституцией. Значит, если мы хотим организовать рабочий союз, это не противозаконно. Ну а вам-то что нужно? Хотите что-нибудь выведать о социал-демократах?

— Нет, — сказал Красл, садясь и вытирая пот. — Я из пражской газеты. Я хотел бы только узнать, встречался ли ваш сын с нашим единомышленником. Винценцем Павлатой?

Старика вопрос не удивил.

— Павлата? Чехов к нам приходило немало. Ein Pawlata? — крикнул он жене, которая доила козу. Нет, оба не помнили. Сюда такой не являлся, хотя сын в последнее время часто встречался с чехами. — Это тоже мешало господам, — добавил старик. — Им не нравилось, что рабочие договариваются между собой. А разве мы друг к другу не ближе, чем к фабрикантам?

— В этом я не разбираюсь, — поднялся Красл. — Я не рабочий… — Он поправил белый воротничок. — Прощайте!

Итак, либо Альбина ошиблась, либо все специально выдумала. Шойе не мог поругаться с Павлатой перед стачкой, потому что вообще не был тогда в Свагове. То ли с ним ссорился другой немец, то ли все это вымысел, которым Альбина хочет от кого-то отвлечь внимание Красла. Но от кого и почему? И чего ради она целыми днями валяется в постели, как полумертвая? Почему никто из поселка ей не поможет? Красл с детства помнил, как соседи всегда помогали друг другу. Когда у него умерли родители, им по очереди занимались все в поселке, пока его не увезли в сиротский приют. Альбина тоже теперь осиротела. Осиротела, а к ней никто ни ногой. Странно…

Обратная дорога на Свагов показалась бесконечной. Красл решил прекратить розыски и отдать деньги на памятник Альбине. Или лучше они вместе закажут этот памятник — совсем скромный, каменный крест с именем. «Большего Павлата не достоин, — решил про себя Красл. — Потом вернусь в Прагу и доложу обо всем доктору. Дальше его забота, у него связей и прав побольше, чем у простого учителя. А мне тут и погореть недолго».

Увы, человек от рождения любопытное существо и не любит нераскрытых тайн! Вернувшись в Свагов, Красл пошел вовсе не на постоялый двор, чтобы отдохнуть перед отъездом, а оказался перед домом Павлаты. Наступила ночь. Но бабка напротив все торчала в своем окошке. Что же, она всегда там?

— Это уж точно. Ведь у меня нет обеих ног, ваша милость… — старуха показала на специальное сиденье, приделанное прямо к низу окна.

— Это машина виновата.

— Выходит, тут от вас и мышь не спрячется? — спросил Красл, волнуясь. — Вы сидели тут и когда шли демонстранты?

— Обязательно! Хоть покричала вместе со всеми, раз уж не могу идти. Ног-то я лишилась у Риссига на фабрике. И не заплатили мне ни гроша…

Снова несообразность. Эта бабка просидела тут у открытого окна всю пальбу, и ничего ей не сделалось. А Павлата убит сквозь закрытые ставни.

— Послушайте-ка, бабушка, — начал Красл доверительно. — Не видели вы, не выходил кто-нибудь из дома Павлаты, когда стреляли?

Старуха только засмеялась.

— Что вы! Да этот трус с утра загородил двери, как будто ждал конца света. Болтун несчастный, а ведь верили ему! Слушали, как священника в церкви, а он, как до дела дошло, отсидеться решил. Это был перст божий, не иначе, сам архангел Гавриил ниспослал эту шальную пулю!

— Значит, вы никого не видели? И двери и окна были заперты?

— Ну да, пока Альбинка не выбежала: кричит, отца убили! Но тогда много было убитых. И надо было похоронить их с честью… — Бабка посерьезнела, проглотила слезу, стала говорить с трудом.

— Спасибо вам! — Красл быстро попрощался и поспешил в трактир.

У стола его уже поджидал староста.

— Так вот, пан учитель, нашли мы ваши могилки… — Сегодня он был гораздо более расположен к Краслу. — Вы уж не обессудьте, я думал вчера, что вы из газеты или из полиции, тут у нас много шатается подозрительных. Видно, в пражской полиции решили, что у нас тут опять бунт готовят. А у нас ничего такого и в мыслях нет, это я вам верно говорю.

— Что мне до этого? — отмахнулся учитель, заказывая копченую свинину с горохом. За день он порядком проголодался.

— Да ведь вы тоже, наверное, боитесь. Наших людей нужда организует. Кабы мы хоть раз в день могли поесть, как вы сейчас, нечего бы и бунтов бояться. Вы скажите об этом господам в Праге, может, поймут, коли им образованный человек скажет…

— Для этого я слишком малая персона, — усмехнулся Красл. Еда стала вдруг невкусной, горох горчил, свинина была слишком жирной.

— Скажите-ка мне, пан староста, были здесь у Павлаты враги?

— У Павлаты? — удивился староста, потом вопросительно взглянул на трактирщика.

— Друзей у него было мало, это так, — задумчиво произнес трактирщик, вытирая кружки. — Он только о себе думал. В карты проигрывать не любил, пивом соседей никогда не угощал. Только все читал проповеди, что надо помогать друг другу. Люди потом поняли — это он хотел, чтобы ему помогали.