— Это еще не дает мне оснований… — начал я, но тут Кокки бесшумно прыгнул к двери и распахнул ее.

Мальчик вскрикнул от боли и зажал руками голову. В это же время показался майор, широкими шагами спускавшийся со второго этажа. Лицо у него побагровело и не сулило ничего доброго.

— Ты опять шпионишь под дверью, Эрик! — закричал он и ударил сына. — Черт меня возьми, если я не устрою тебе сегодня хорошую взбучку! Как ты смеешь вести себя так, негодный мальчишка! Да еще при чужих людях!

Мальчик вспыхнул. От боли и ярости его темные глаза наполнились слезами, он сжал зубы так, что мы явственно услышали скрежет. Но промолчал.

— Иди в свою комнату и сиди там. — Майор развернул сына за плечи, но голос его смягчился. — Я приду и поговорю с тобой, когда гости уедут. Тебя нужно учить, Эрик!

Мальчик ушел. Майор вошел в кабинет и принялся разливать чай. Даже не извинившись за инцидент! И первым положил себе сахар и сливки. Как будто так и надо. Мы пили чай, но мне кусок в горло не шел. Хотя булочки были очень вкусные, и масло на них прямо таяло. Майор, как гостеприимный хозяин, поддерживал разговор — о серых куропатках и пойнтерах.

— Шестнадцатого начинается лосиная охота, — рассказывал он. — Если надумаете приехать, милости просим. Отвлечетесь от своего сыска. Если человек может уложить лося, значит, он кое-что смыслит в охоте. Крупная тварь. Бывает слышно, как пуля входит в него. Это, знаете ли, такое чувство, которое вряд ли вы испытывали… Ах да, — вдруг вспомнил он, — мы же в это время будем за границей, на Канарских островах. Нет, это надо будет отменить. Что мне там делать? Тут стройка в разгаре, да и Анникка простужена… Мы ведь завтра в канцелярии бургомистра заключаем брак, если вы не слышали.

— Завтра? — переспросил я.

— Вообще-то назначено было на будущую субботу, — небрежно сказал майор. — Несколько родственников и небольшой званый обед. Но к чему откладывать? На родственников Анникки мне теперь рассчитывать не стоит: после нашего столкновения. Поэтому мы решили перенести все на завтра. И никуда не поедем, останемся здесь. Такая прекрасная осень! Так что добро пожаловать на лосиный гон, если пожелаете.

Фраза была прощальной. Майор поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. Спорить с этим было трудно. Палму ткнул меня в бок, но я все-таки был не такой дурак, чтобы пытаться произвести задержание Анникки Мелконен! Но вид, наверно, у меня был виноватый, потому что, с другой стороны, у меня на плечах все же голова, а не кочан капусты! По крайней мере я так думаю.

Признаюсь: потом я раскаивался. Глубоко. Мне надо было послушаться Палму. Хотя я и не уверен, что это изменило бы исход. Ведь я мог задержать ее дня на три. Оснований для тюремного заключения было недостаточно. Я как-никак юрист.

Начало смеркаться. Небо за домом порозовело, воздух стал холоднее. В город мы ехали в полном молчании. Палму даже и не думал меня пилить. Сидел и жевал трубку.

— Что ж, нет так нет, — подытожил он. — Твоя воля, зато одно очко в нашу пользу.

— Какое? — поинтересовался я.

— Убийца должен быть совершенно спокоен — неважно, кто именно из них двоих, — объяснил Палму. — Не мог не успокоиться, увидев твою физиономию. У тебя поразительное умение выглядеть полным идиотом. Причем без всяких усилий с твоей стороны.

Итак, барышня Анникка Мелконен и майор Густав Эрик Ваденблик заключили брак на следующий день. В присутствии бургомистра. На груди которого висели цепи, как и предсказывал Кокки. Все правильно, я сам ходил смотреть. Из ратуши прямиком отправились в адвокатское бюро. И не для заключения брачного контракта, отнюдь! Для составления обоюдного завещания. Так что тут Лююли ошиблась: новая госпожа не была в положении. То есть в каком-то, может, и была, но только не в беременном.

В честь этого события я вечером угощал Палму коньяком. В ресторане. С нами был один мой давний товарищ по офицерскому училищу. Пили, конечно, что подешевле, но сидели в отдельном кабинете, чтобы нам не мешали. Я вообще-то пытался выудить у товарища кое-какую информацию. Мы с ним оставались в приятельских отношениях, хотя он и посматривал на меня свысока: он был строевым офицером, а я в свое время служил в военной полиции.

Некогда мой товарищ находился под началом майора Ваденблика, и ему было что рассказать. По отношению к майору он испытывал смешанное чувство: отдавая должное его деловым качествам, он терпеть не мог его как человека.

— На фронте всегда в крахмальных воротничках, — с отвращением рассказывал он. — Выбрит до синевы. Даже во время наступления. Сапоги начищены до зеркального блеска… Но зато прорвется туда, куда прикажут. И позиции удержит, если прикажут. Тут он на своем месте. Крут. Но себя не жалеет, что другие, то и он.

— Впереди всех, — осмелился вступить Палму.

Мой приятель смерил его высокомерным взглядом.

— Майор Ваденблик — кадровый офицер, — наставительно сказал он. — Таких зря под огонь посылать не будут, без крайней необходимости. Слишком дорогое удовольствие для бедной финской армии. Но в личной отваге майора сомневаться нет оснований. Из окопа поднимался и нытиков в чувство приводил — собственной рукой, когда обстановка становилась серьезной и те, у кого кишка тонка, норовили податься назад.

Он увлекся воспоминаниями и для наглядности стал хватать все подряд: ножи, вилки, горчичницу с солонкой. Я поспешил заказать еще коньяку. Если бы не эта своевременная мера, можно было быть уверенным, что он пустился бы в детальный разбор операций под деревушками Мунакуккула и Хярянпюллю. Однако моя щедрость так озадачила его, что он замолк, и я успел задать свой вопрос:

— А почему майора Ваденблика перевели в тыл, в Центр подготовки военнослужащих?

— Слишком большие потери в живой силе, — отрезал он. — Ты ведь знаешь Мареки, он все сентиментальничал в те добрые старые времена. Сидел в Миккели и каждый вечер требовал к себе на просмотр списки потерь. И рыдал над каждым убитым, как над собственным сыном. Понятно, что он не жаловал офицеров, зазря терявших людей. Ваденблик же стремился действовать без передышки и если не находил ничего лучшего, то просто без всякой надобности высылал вперед дозоры. Как минимум одного человека он должен был ежедневно терять, чтобы чувствовать удовлетворение. Воинская доблесть, в его понимании… Это был верный путь попасть в немилость к Мареки, и тот лично позаботился о переводе Ваденблика в тыл. Он еще только разок сходил с нами вместе на вылазку. Хотя людей хватало, майор мог и не беспокоиться… Впрочем, что вы в этом понимаете, военная полиция!

— Не забывай, кто платит за коньяк! — напомнил я.

— В Центре подготовки майор тоже вполне нашел себя, — продолжил мой приятель. — И так муштровал парней, что те благодарили небеса, когда наконец отправлялись на фронт. У них была такая вечерняя молитва: мол, Всемилостивый Боже, сохрани нашему майору здоровье, отправь нас на фронт поскорее, если Тебе это угодно… Н-да, но в мирное время такие люди не нужны. И в начале пятидесятых майору дали коленом под зад.

— По его собственному прошению об отставке, — припомнил я.

— Затихни! — посоветовал мой товарищ. — Он уморил одного офицера-адъюнкта. Сначала назначил ночные учения и марш-бросок. Сам лег спать. А утром стал орать на них. Тогда какой-то офицер-адъюнкт осмелился раскрыть рот и пробормотал, что люди, мол, устали. Майор вывел его на беговую дорожку и заставил ползать, бегать по бревну, взбираться на деревья, и все с полной выкладкой. А остальные смотрели. Причем майор несся впереди и проделывал то же самое, показывая пример. Только без выкладки. Он как бы демонстрировал, что не требует от подчиненных ничего сверх того, что делает сам. В конце концов парень выдохся, и его отнесли в госпиталь. Там бедняга и умер… Жалобу подал врач, не ребята. Они, по слухам, договорились между собой, что дождутся учебных стрельб и майора уложат. Нечаянный выстрел. Майор предпочел уволиться из армии, чем предстать перед трибуналом. А за муштру его не стали наказывать: он ведь сам бегал впереди, хотя и был постарше того офицера… Он и жену свою так же походя убил: спихнул с поезда, когда уезжал из гарнизона.