— Говорит пятый, — прохрипела рация. — Нам было велено немедленно докладывать обо всем подозрительном. Так вот: тут на углу улицы Маннергейма и Бульвара какой-то базар. Вокруг продавца газет. Толкаются и даже дерутся. Продана пока только первая пачка газет.

— Пусть базарят, — сердито сказал я.

— Ага, — согласился голос. — Со стороны улицы Людвига бегут ребята, у них под мышками здоровые кипы. Экстренное сообщение, что ли. Ладно, пока все. А то я сам еще не успел посмотреть, сейчас куплю у них пару газетенок.

— Купите, почитаете в свое удовольствие, — иронически сказал я в микрофон. — Только не забывайте о служебных обязанностях!

На том конце не поняли иронии.

— Спасибо, — искренне поблагодарил голос. — Отлично!

А я направился в патологоанатомическое отделение.

За «бродягу» еще не принимались. Он даже не был помещен в морозильную камеру. Лежал на гладком столе, как его положили, сняв с носилок, — в той же одежде, тех же башмаках. Я сразу узнал его изуродованное лицо — по снимку в газете, сделанному крупным планом. В этом ледяном зале, под ослепительно ярко горящими лампами его лицо казалось куда меньше, чем на впечатляюще страшной фотографии.

У сторожа был виноватый вид, хотя, очевидно, никакой его вины тут не было. Иногда проходит много дней, пока у врача дойдут руки до клиента, если, конечно, случай не экстренный.

— Не было бы счастья… — многозначительно сказал Кокки и сложил молитвенно руки.

Палму кивнул. Я не понял. Неужто Кокки стал таким набожным?

Палму обернулся к сторожу и приказал:

— Живо ступай за доктором и приведи сюда. Кого угодно. Хоть самого профессора. Одна нога здесь, другая там. Действуй!

Сторож не решился возражать и потрусил к двери. Почти бегом.

— Дело в том, — сказал Палму, торопливо набивая трубку, — что он должен был раздеть старика, связать вещи в узел, а тело до прихода врача упрятать в морозильник. Н-да, — продолжил он, покачивая головой, — в наше время уже нельзя быть уверенным, что все будет сделано, как положено. Но нам это оказалось на руку. На этот раз.

— Здесь нельзя курить, — произнес я, не зная, что и сказать.

Палму, видимо, не услышал. Он зажег спичку и стал раскуривать трубку, разглядывая в то же время башмаки старика, штанины и руки.

— Кроме того, — медленно проговорил он, — это никакой не «бродяга». Разве я не спросил у тебя сегодня утром, откуда тебе известно, что это «бродяга»?

— Перестань говорить ерунду! — вспылил я. — Это было написано в газете. — Я с торжествующим видом похлопал рукой по газете: — Вот здесь напечатано. Крупным шрифтом. Можешь сам прочесть.

Кокки опустил голову и стал рассматривать свои ботинки. Теперь, я думаю, ему было неловко за меня.

— Это верно. Палму, то есть комиссар, прав, — сказал он. — Старик этот вовсе не «бродяга». Это же видно с первого взгляда. Я даже не понимаю, кто такое мог придумать. Есть же у человека глаза!

— Но ведь в газете говорится… — начал было я.

И вдруг словно пелена упала с моих глаз, когда я наклонился, чтобы приглядеться к покойнику. Пожилой мужчина, довольно хрупкого телосложения. Башмаки, хоть и не первой молодости, заботливо вычищены. Одежда запачкана землей. Вещи не особенно элегантные, но все же и не такие, как у настоящих бродяг. А лицо, на котором остекленевшие глаза смотрели куда-то вверх, было скорее лицом мыслителя и созерцателя. Конечно, и среди пьяниц попадаются мыслители — кто там только не попадается! — но все-таки у них другие лица.

Подчеркиваю: даже будь этот старик мертвецки пьяным, а не мертвым, все равно — это не было лицо алкоголика. Не было! Хотя и было изуродовано и смотреть на него страшно.

Меня замутило. Должно быть, от съеденной соленой салаки.

Покойный недавно побывал у парикмахера. Его седые волосы были аккуратно подстрижены. Я посмотрел на его руки. Кожа на тыльной стороне была в старческих морщинах и коричневых пигментных пятнах, но совершенно очевидно, что эти руки не знали тяжелой физической работы по крайней мере много лет. Конечно, и среди бродяг… — но нет, это не были руки бродяги. Чистые руки, и никакой грязи под ногтями.

Я возликовал.

— Первое очко в нашу пользу! — заявил я. — Никакой он не бродяга, это выдумала газета.

Дверь с силой распахнулась, и в зал влетел профессор, собственной персоной. Он был мрачен, как туча.

— Что все это значит?! — грозно закричал он.

Сторож за его спиной отчаянно подавал нам какие-то знаки.

— Я, между прочим, не баклуши бью, а занимаюсь содержимым желудка — весьма любопытное исследование! — окончательной перегонкой и взвешиванием. Доверить такое ассистенту я просто не могу. Он даже не умеет обращаться с весами! Непонятно, чему теперь учат в университете?!

— Простите, профессор, — сказал Палму. — Будьте добры, не могли бы вы нам сразу сказать, от чего умер этот человек и как давно, предположительно, это произошло.

Профессор нехотя оглядел голову покойника.

— Ну, тут и младенцу ясно… — начал он, но вдруг осекся и как будто забыл о своем гневе. На его лице появилось странное выражение. — В первое мгновение, — сказал он медленно, — я подумал — мне показалось, что я его знаю…

— Мне тоже, — с готовностью отозвался я. — Потому что он был в газете.

— В газете… какой газете? — сердито буркнул профессор и уставился на меня, буравя глазами; потом потер лоб и снова внимательно посмотрел в лицо покойнику. — Такое впечатление, что я его знал прежде, в школе или… или в армии… Конечно, он давно уже мертв. Сторож сказал, что это бродяга. Хотя нет, не так давно, температура все еще выше нуля. Вот, это видно по его голове. Н-да, у кого нет школьных приятелей. У которых, бывало, стрельнешь на бутылку. Можно понять. Все мы, грешные, человеки.

— Господин профессор, — с нажимом сказал Палму, — сейчас не время для школьных воспоминаний. Поверьте мне, это так. Обычно я не люблю спешить и торопить других. Вы это знаете, профессор. Но на этот раз случай просто пожарный. Честь всего Управления… да что там, речь идет о государственном престиже. Поэтому…

Но профессор уже стоял на помосте и натягивал резиновые перчатки. Не такой уж он был вредный — сразу понял, что мы не стали бы беспокоить его по пустякам. Да и то, что я сам, лично, приехал, тоже кое о чем свидетельствовало.

Осторожными движениями он ощупал теменную и затылочную кости черепа и покачал головой.

— Довольно слабо стукнули, — заметил он, нащупывая опытными пальцами что-то невидимое. — Смерть наступила, скажем так, в результате одного удара. Но орудие какое-то новенькое, не обычный тупой предмет. Если вспомнить прежние времена, я бы сказал, его ударили мешком с песком. Но резиновая дубинка тоже подойдет. Да, пожалуй, она. Крови не вытекло ни капли.

Кокки тяжело вздохнул.

— Эх, ребята, ребята, — пробормотал он и опять сложил молитвенно руки.

— Но почему так пострадало лицо? — задал себе вопрос профессор. — Словно бы бедняга упал лицом вниз. Однако кровь отлила от лица, еще когда он был жив. Он уже ничего не чувствовал.

— Так что же, — осторожно сказал Палму, — сначала его ударили по голове, а потом уже было искалечено лицо?

— Я не могу это утверждать с абсолютной уверенностью, — ответил профессор. — Вообще, в нашей науке ничего нельзя утверждать с абсолютной уверенностью. Но таково мое мнение. Хорошо бы, например, узнать, хотя бы приблизительно, сколько он потерял крови, и сравнить с тем количеством, которое успело перегнать сердце в те считанные секунды, пока оно еще работало.

— Так-так, — торопливо сказал Палму. — А как насчет времени?

Профессор проверил окоченелость трупа, приподнял руку и покачал головой.

— Надо бы посмотреть, образовались ли уже синюшные пятна от кровоизлияния. Заодно узнать, как он лежал — на животе или на спине.

— Ага, ага, — заинтересованно подхватил Палму и кинул взгляд в мою сторону. — Да он ведь и у вас успел полдня пролежать.