— А тебе еще ничего не ясно? — задала Рута неожиданный вопрос. Это был жестокий вопрос. Петр даже не понял сначала. Но потом как-то сразу прокрутил перед мысленным взором этот короткий разговор и ужаснулся. Нет, не тому, что Рута все знала или угадала, говорила с ним о сокровенном, а он дал втянуть себя в этот разговор, но самому ее вопросу. Действительно, неужели не ясно, что между Ниной и им все кончено? Что у них теперь разные пути? И не важно, в конце концов, кто виноват.

Он встал и, так ничего не сказав, ушел к себе в палатку. Легче ему после этого разговора на душе не стало. Ясно или не ясно? Однако он дал слово Нине приехать. Может быть, вообще все будет хорошо, и все у них опять наладится? Да нет, не наладится.

Вскоре они возвратились из лагерей в город.

Петр имел на счету десятки разнообразных прыжков, второй разряд. Он стал опытным спортсменом. И мышцы накачал — будь здоров! Хотя порой он ощущал непонятное сердцебиение — часто-часто, как хвостик у собачки. Смех, да и только. Впрочем, порой он с тревогой вспоминал своего спортивного врача и разнос, который устроил ему тренер. «Уж не перетренировался ли я?» — спрашивал он себя.

Когда пришел вызов из училища, он сказал Илье Сергеевичу:

— Отец, есть разговор.

Илья Сергеевич немного удивился. Последнее время они об училище не говорили. Илья Сергеевич знал, с какой щепетильностью Петр воспринимает малейшее касательство отца к его поступлению в училище, как он все время боится, чтобы положение и имя отца не повлияли на отношение к нему, не давали бы какое-нибудь преимущество. Поэтому сам он не заговаривал на эту тему с Петром. Эту сложную дипломатическую ситуацию бестактно нарушала лишь Ленка, вмешиваясь в дела брата, задавая кучу неуместных вопросов и ему, и отцу. Но вот о чем-то хочет говорить сам Петр.

— Слушаю тебя, — просто сказал он.

— Отец, вот вызов, надо ехать в Рязань. Но у меня еще без малого две недели. Я хотел бы провести их в Москве. — Он вопросительно уставился на отца.

— Понял, — сказал Илья Сергеевич. Он действительно сразу все понял. — Ну что ж, поезжай. Выясни все для себя.

Петр молчал. Его поразила схожесть выражений — и Рута, и отец, по существу, сказали одно и то же.

— Да, отец, надо все выяснить, — сказал он решительно. — Так я поеду?

— Поезжай. Завтра позвоню Николаю (это был друг отца, тоже генерал, служивший в Москве). Остановишься у него. Когда думаешь ехать?

— Если не возражаешь, послезавтра.

— В добрый час, — сказал Илья Сергеевич, он хотел что-то добавить, но промолчал. Сентиментальность была ему чужда.

И через два дня скорый поезд мчал Петра в столицу. Настроение у него было смутное. Он думал, что отдохнет, хотя бы придет за это время в себя. А оказалось, что все по-прежнему, даже физически он чувствовал себя как-то не так. Словно на высокую гору вскарабкался.

— Ты на вокзале? — спросила Нина, едва он позвонил.

Свой телефон она сообщила в коротком, довольно сумбурном, беспорядочном письме, единственном, которое он получил от нее за это время.

— Нет, — сказал Петр, — я у друзей отца. Я у них остановился.

— Так тебя не надо устраивать? — задала она новый вопрос, и в ее голосе послышалось ему облегчение.

— Если это единственное, что тебя интересует, то не надо. — В нем росло раздражение: могла бы встретить его и другими словами.

Но Нина не заметила или не захотела заметить его тона.

— Ты знаешь, где на улице Горького Центральный телеграф?

— Найду.

— Только не спутай. Центральный телеграф не Центральный почтамт, тот на Кировской. Я буду там в семь. Жди.

— Хорошо…

Вот и весь разговор. Петр был немного растерян, мысленно он представлял себе самые различные варианты этого первого московского разговора, но только не такой, какой-то деловой, торопливый.

Друзья отца приняли его хорошо, предоставили отдельную комнату — сын-студент был на практике, — пообещали достать билеты на разные концерты, стадионы, выставки.

«Не для этого я приехал, — невесело размышлял Петр, — не до выставок мне, а уж ходить по ним, так с Ниной. Может, она сама захочет показать мне столицу».

Но, судя по всему, Нина была далека от подобных мыслей.

Петр едва узнал ее. Она пришла в сногсшибательном платье, ресницы и губы слегка накрашены. Выглядела повзрослевшей, незнакомой. Они и поздоровались как малознакомые. Не бросились друг другу в объятия, не поцеловались, даже не улыбнулись. Просто подошли друг к другу. Вглядывались, будто двести лет не виделись.

«И месяца не прошло, и трех недель, — с горечью подумал Петр, — а изменилась, будто годы минули».

— Тебя не узнать, — сказал он, — может, подходить не надо было. Ты мне когда-то сказала: «Увидишь такой — не подходи, значит, это не твоя Нинка, а чья-нибудь чужая». Помнишь?

— Все это глупости, — отмахнулась она, — детство. Твоя, чужая, чья-то! Я своя, Петр. Я — моя. Расскажи, где ты остановился, как дела, что вообще происходит?

— Остановился у старого друга отца, устроился отлично, дела нормально. В конце месяца сдаю экзамены. Вот и все, что происходит. У тебя как?

«Дурацкий какой-то разговор, словно анкеты заполняем».

— Нормально, — в тон ему ответила Нина, — приняли. Буду учиться на филфаке МГУ. Квартиру мы получили шикарную. Шумновато было, все же улица Горького, но папа уже сделал специальные прокладки на окнах. Придешь — увидишь.

«Нет, так дальше этот разговор продолжаться не может, это бред какой-то», — Петр ничего не понимал.

— Я дал тебе слово приехать, вот я здесь, — сказал он.

Они медленно поднимались к Пушкинской площади. Навстречу шли люди, обгоняли их, беспрерывный поток машин мчался по широкой улице. В воздухе стоял неумолкающий шум, составленный из тысячи шумов огромного города.

— Спасибо. Я знаю, ты всегда держишь слово, — подтвердила Нина. — Хочешь мороженое? Зайдем сюда.

Она неожиданно свернула в какую-то дверь. И Петру ничего не оставалось, как последовать за ней. Нина по-хозяйски прошла в дальний конец длинного зала, выбрала столик, заказала пломбир и два бокала шампанского.

— Не захочешь, я твое выпью, — сказала она.

— Слушай, Нинка, — Петр наконец окончательно пришел в себя, — в чем дело? Что изменилось? Ты разлюбила меня? Почему ты ведешь себя так, будто не рада нашей встрече, будто не сама требовала, чтобы я приехал?

— Не говори глупостей. — Она положила свою руку на его. И он отметил яркий маникюр на ее ногтях — тоже нечто новое. — Ты прекрасно знаешь, что я рада. Просто закрутилась. Ты не представляешь, что тут было. Все эти дурацкие собеседования, новая квартира, папа с мамой, набросившиеся после долгой разлуки на любимую дочку. Ах, ох, словом…

Она избегала его взгляда и говорила, говорила… Рассказывала, видимо, важные для нее, но совершенно несущественные и неинтересные ему новости.

И вдруг взгляд ее обратился на дверь, в нем мелькнула досада, тревога. Петр обернулся. Между столиками шли двое элегантных парней, его ровесников, и две красивые девушки. Завидев Нину, они радостно замахали ей, с любопытством посмотрели на Петра и уселись за один из свободных столиков.

— Прости, Петр, одну минуту, — озабоченно сказала Нина и торопливо подсела к вновь прибывшим.

Она что-то настойчиво объясняла им, наверное, говорила о Петре, потому что те то и дело бросали взгляды в его сторону.

Наконец она вернулась. Лицо ее выражало досаду.

— Никуда не денешься от знакомых, — прошептала она.

— Это те, — спросил Петр, — или новые?

— Новые, — ответила Нина. — В каком смысле «те»? — спохватилась она.

— Скажи, Нинка, мы сможем повидаться вдвоем, — задал он новый вопрос, — я имею в виду наедине. Так, чтобы я мог поцеловать тебя, чтобы мы могли говорить, не оглядываясь?

Она не успела ответить — официантка поставила перед ними бутылку шампанского и многозначительно посмотрела в сторону Нининых друзей.