Оказалось, что самая тяжелая среди них Лена Соловьева. Петр был возмущен: «Вот корова, — ворчал он про себя, — девчонка, а больше меня весит». Так бы честь открыть этот «парашютный фестиваль», как выразился Пашинин, выпала ему.

Петр сосредоточенно, как гимнаст перед упражнением, зажмурив глаза, мысленно повторял каждое свое движение.

Сигнал Руты застал его врасплох.

А потом все произошло так быстро, что Петр и опомниться не успел. Зазвучала сирена, Рута открыла дверь, шум ветра и мотора заполнил кабину, зажглась желтая, потом зеленая лампа, и Лена Соловьева исчезла за обрезом двери. Через две секунды, повернувшись лицом к хвосту самолета, Петр «солдатиком» ушел в пустоту. Не прошло и трех секунд, как над ним вырос большой белый купол его ПД-47. Он даже не почувствовал толчка.

Петр слышал, что в это мгновение парашютиста, тем более перворазника, охватывает буйная радость. Иные даже начинают петь или кричать.

Ничего подобного с ним не произошло, Он был слишком занят выполнением всех требований, которым его учили. Петр разблокировал раскрывающее приспособление запасного парашюта, поудобнее уселся в подвесной системе. Он увидел под собой площадку приземления, ангары, водокачку, фургончик метеорологов с повисшей почти неподвижно красно-белой колбасой, определил направление сноса. Огляделся. Лена Соловьева уже почти достигла земли. Володя Пашинин спускался где-то выше и правее. Петр развернулся влево, потом вправо и снова огляделся.

Вдаль уходили белые поля, они сливались на горизонте с укрытыми снегом лесами. А еще дальше розовел подсвеченный невидимым здесь солнцем горизонт. Хорошо видны были внизу курсанты, машины, маленькие самолеты.

Когда до земли осталось три десятка метров, он сжал ноги, согнул колени и развернулся лицом по сносу. Он внимательно следил за приближающейся землей, мягко приземлился и удержался на ногах. Петр погасил купол, тщательно уложил парашют в переносную сумку и направился к пункту сбора.

Только тогда он почувствовал, как полно, как безраздельно счастлив! Он увидел, как красивы эти снежные просторы, эти еловые леса и розовые дали, ощутил прелесть морозного воздуха…

Он с острым ощущением братской солидарности смотрел на своих товарищей курсантов, ожидавших очереди на прыжок, желал им всем удачного приземления, хорошего полета, такого же счастья, какое испытывал сам. И неожиданно для самого себя запрыгал на плотном снегу, нелепо замахал руками, что-то закричал…

Но чувства эти охватили, видимо, не только его. К нему подбегали уже собравшие свои парашюты Лена Соловьева и Володя Пашинин. Они тоже улыбались во весь рот, приплясывали на месте. Они собрались в кружок и пожали друг другу руки. Неожиданно Лена наклонилась к нему и, обняв за шею своей могучей рукой, крепко поцеловала в губы. Какое-то мгновение она растерянно смотрела на него, словно сама удивлялась своему поступку, потом густо покраснела, что-то пробормотала и бегом направилась к сборному пункту. Володя Пашинин и Петр изумленно переглянулись и побежали за ней. Но ощущение Лениного поцелуя, ее горячих влажных губ еще долго не покидало его.

Прыгнули в тот день все курсанты инструктора Верниковой. Вернувшись в город, они устроили в столовой аэроклуба столь же шумный и веселый, сколь и скромный пир. Обмывали полученные значки. Когда рассаживались за столы, Лена Соловьева решительно села рядом с Петром и сказала, глядя ему прямо в глаза, словно отвечая на его вопрос:

— Ну и что? Ну, поцеловала. Ну, нравишься ты мне, Чайковский. Что, уж тебя и поцеловать нельзя?

Петр слегка смутился. Перевел разговор в шутку.

— Можно. Денег не берем и в очередь не записываем. («Не очень-то удачная шутка», — с досадой подумал он.)

— Ладно, не куражься, — отмахнулась Лена, из-под длинных черных ресниц ее большие черные глаза весело сверкали, русые волосы рассыпались по плечам, щеки разрумянились. Веяло от нее силой, молодостью, здоровьем.

«Черные глаза, а волосы светлые», — словно впервые заметив, подивился Петр.

— Не куражься, — повторила Лена, — в очередь записываться не буду. Ишь привык к успеху. Избаловали тебя девки, Чайковский! Ничего, будет час — сам так втюришься, что не вылезешь. — И, сделав паузу, добавила: — Может, в меня. А? Не исключено?

«Исключено, — подумал Петр, — уже влюбился, и навсегда». Мысли его перенеслись к Нине, которая еще не знала обо всем, что произошло сегодня, о главном дне в его жизни.

Он рассеянно что-то говорил, даже произнес какой-то тост и поспешил незаметно улизнуть.

На всех парах он мчался домой, но, вбежав во двор, остановился: куда сначала — к Нине или домой? Поколебавшись, побежал все же домой. Но дома никого не оказалось, и, облегченно вздохнув, он направился к Нине.

Он влетел к ней, как вихрь, и, захлебываясь словами, начал рассказывать о прыжках, показал маленький синий значок. Нина слушала, изображая интерес, продолжала накрывать на стол, разогревать чай. Она задавала Петру какие-то вопросы, поддакивала невпопад. Наконец, выговорившись, он уловил ее равнодушие.

— Тебе что, Нинка, не интересно? — спросил он обиженно.

— Интересно, — сказала она без особой убедительности, — я слушаю.

— Да нет, ты слушаешь, но тебе не интересно, — констатировал он огорченно.

— Не надо, Петр, — примирительно сказала она, — просто я не очень разбираюсь в этом.

Они еще некоторое время посидели, вяло беседуя. Наконец Петр ушел домой с неприятным чувством разочарования. Важнейшее событие в его жизни оставило Нину равнодушной.

Этого нельзя было сказать о Ленке. Она прыгала от восторга, целовала брата, забросала его вопросами, примерила значок себе на кофточку. Петр немного приободрился.

Окончательно он воспрянул духом, когда вернулся Илья Сергеевич. Он необычно торжественно поздравил сына и сказал с грустью:

— Вот и еще одним парашютистом в нашей семье стало больше.

Петр понимал грусть отца — одним стало больше, а одной меньше. Эх, если б мать была жива, вот бы радовалась. Он частенько жалел, что при каких-то его успехах не присутствует она. Но все равно мысленно докладывал ей о них, рапортовал.

Они заговорили с отцом о прыжках, как профессионалы — два парашютиста о парашютизме. Петр не скрывал гордости.

За время каникул он совершил еще два прыжка. Один с принудительным раскрытием парашюта, но с имитацией ручного, когда после прыжка, досчитав про себя до двух, нужно было дернуть смонтированное на парашюте имитационное кольцо, будто раскрываешь его вручную. Другой — со стабилизацией падения. Это было уже серьезно. Оттолкнувшись от самолета, Петр досчитал мысленно до пяти, стараясь не торопиться, и дернул за вытяжное кольцо. Раскрылся парашют. Петр проделал уже привычно («Это с третьего-то раза», — усмехнулся он) все, что полагалось, несколько раз развернулся на подвесной системе, попробовал управлять куполом, выбрал на земле место приземления и постарался по возможности точнее опуститься на него.

Ну что ж, теперь он стал настоящим парашютистом, получил третий разряд.

— Что думаешь делать дальше, Чайковский? — спросила Рута.

— Как что, — удивился Петр, — продолжать занятия!

— Правильно. Ты прямо создан для этого вида спорта. Впрочем, не ты один будешь заниматься. Больше половины вашей группы решили остаться.

Петр обрадовался. Правда, после мандатной и медицинской комиссий отсеялось еще несколько человек, и, по существу, у Руты собралась теперь новая группа, но все же ядро ее составили «старички».

В их числе Петр, Володя Пашинин и Лена Соловьева.

— Да куда я без тебя денусь! — насмешливо говорила она Петру, когда, веселые и довольные, они покидали аэроклуб, где им сообщили о зачислении. — Куда ты, туда и я. Все жду, когда влюбишься.

— Давай, давай, — улыбался Петр, — недолго осталось. Вот станем мастерами — и в загс.

У них теперь выработался этот шутливый тон. Лена играла безнадежную, но упорную и уверенную в конечной победе любовь, Петр — неприступного, но постепенно сдающегося донжуана, обремененного и утомленного успехом.