Бирута Леопольдовна, которая с самого начала потребовала, чтобы ее называли Рута — «а то, когда из самолета прыгнете, до земли долететь успеете, пока мое имя произнесете», — оказалась молодой привлекательной женщиной. Была она собранна, с обаятельной улыбкой, терпеливая и внимательная к своим подопечным. Но чувствовалось, что эти внимательность и улыбчивость скрывали твердый характер и требовательность.

Она вызывала каждого по списку, внимательно смотрела на вызванного, задавала один-два коротких вопроса и говорила: «Садись, пожалуйста». Она с первого раза стала называть всех по фамилиям и на «ты», и с первого раза всех запомнила.

— Чайковский, — сказала Рута и посмотрела на Петра своим внимательным, спокойным взглядом.

— Я! — Петр вскочил.

«Если сейчас спросит про отца — нахамлю», — подумал он, заранее накручивая себя. Но Рута задала совершенно неожиданный вопрос:

— Это ведь ты тех хулиганов задержал? — И поправилась: — Тех преступников?

— Я, — растерявшись, ответил Петр и покраснел. Потом торопливо добавил: — Мы с ребятами.

— Садись, пожалуйста, — кивнула Рута и вызвала следующего.

Коротко рассказав о том, чем они будут заниматься, она направила всю группу, а набралось человек двадцать пять, к врачу.

И началось «хождение по мукам», как рассказывал потом Петр отцу. Пришлось делать всевозможные анализы (впервые в жизни, даже в секции такого не было), идти к хирургу, терапевту, окулисту…

Его выслушивали, выстукивали, щупали, мяли, заставляли приседать, разводить руки, поворачиваться (ей-богу, в секции было куда проще!).

Наконец он сдал все справки, на него завели медицинскую карточку, и они снова собрались у инструктора.

— Все вы зачислены в аэроклуб. Поздравляю, — сказала Рута. — Наша группа вечерняя, поскольку все вы утром или работаете, или учитесь. Заниматься будем с семнадцати до девятнадцати. Начало занятий пятнадцатого октября.

Что же происходило тем временем в школе?

В школе все шло своим чередом. В первые же дни занятий, когда еще царит ералаш, когда никто еще не может войти в привычный ритм, а живет летними впечатлениями, когда учителям то и дело приходится восстанавливать в классе тишину, в эти первые дни Петр чувствовал себя уверенно и спокойно. Ведь он теперь в аэроклубе. Школа — школой, но главное-то там. Этот десятый класс скоро отойдет в прошлое, а аэроклуб — первая ступень в будущее. Уже кусочек его будущей жизни.

Однажды в класс торжественно вошли директор, завуч и неизвестный майор милиции. Директор поведал ребятам о «подвиге» их товарищей Чайковского, Пеунова, Сусликова, об их «гражданском мужестве», «высоком чувстве долга», «бдительности». Он говорил долго, важно употребляя звонкие слова. Но после его речи так и осталось неясным, что же героического совершил Петр и его друзья.

Тогда слово взял майор милиции. Он коротко и деловито рассказал, в чем дело. Он не говорил громких фраз, но после его речи поступок их товарищей предстал перед школьниками в его истинном мужественном свете.

Директор остался как будто не очень доволен, а когда майор дважды употребил слово «изнасилование», завуч покраснела.

А Нины все не было.

После телеграммы прошла неделя, когда она наконец вернулась и в первый же вечер прибежала к Петру.

Оказалось, что по дороге из Крыма Плахины вновь заехали в Москву и родители Нины прямо оттуда отбыли к своему месту службы, за границу. Судя по Нининому тону, она в связи с этим большого огорчения не испытывала.

— Уехали, — закончила она свой рассказ, — ненадолго. Отец сдает дела. Его переводят в Москву. Будущим летом. — И, прочтя в глазах Петра испуг, торопливо добавила: — Так это когда еще будет…

Потом она долго повествовала о том, как отдыхала в Крыму, как научилась плавать, как там было замечательно, как красиво.

О Москве не обмолвилась ни словом.

Они успели и нацеловаться, и наговориться, и наглядеться друг на друга.

За лето оба изменились. Нина расцвела, она стала уже не по-девчоночьи, по-девичьи красива, волнующей красотой. Она выросла, прибавила в весе, загорела. У нее была великолепная фигура, выгоревшие льняные волосы разметались по спине до талии. Густые темные ресницы, казалось, стали еще темнее, голубые глаза еще голубее… Словом, Нина превратилась в красавицу, что Петр констатировал с двойственным чувством восторга и некоторой тревоги.

Каким стал он сам, Петр, естественно, не замечал. Зато это заметила Нина. Петр выглядел старше своих лет, рост его почти достигал ста восьмидесяти сантиметров, плечи еще больше раздались, темный пушок царил над верхней губой, жгуче-черные волосы причесаны аккуратно на пробор.

Он был вылитой копией отца.

— Вот ты какой стал! — неожиданно в самом разгаре одного из его рассказов вдруг тихо сказала Нина.

— Какой? — не понял Петр.

— Красивый, ты стал очень красивый, Петр.

— И ты, — сказал он, не зная, что говорить.

— Я боюсь, — прошептала Нина и взяла его руки в свои.

— Чего?

— А вдруг ты меня бросишь? И вообще, как ты себя тут вел без меня? Ты мне не изменял? Письма писал формальные, лишь бы отделаться.

— Я — формальные? — возмутился Петр. — Да я тут, да я…

Но она не дала ему говорить, бросилась на шею, повисла на нем. Он легко поднял ее на руки, поносил по комнате, деловито констатировал:

— Ты прибавила. Можешь прыгать с парашютом. Небось кило пять набрала?

— Ты с ума сошел! — запротестовала Нина. — Какой кошмар! Я и так себе там во всем отказывала. Но ты прав, — сокрушенно согласилась она, — у меня теперь пятьдесят восемь.

— Ничего. Можно еще два, — Петр критически оглядел ее стройную фигуру.

В это время раздался звонок. Ленка вернулась с тренировки. Бросилась к Нине, поцеловала ее, стала оживленно рассказывать о своих «важных делах»: о Рудике, о пионерлагере, о тренировках, все путая и перемешивая.

Потом приехал домой Илья Сергеевич.

Нина притихла. Она словно впервые встретилась с отцом Петра. Вдруг застеснялась. Собственно, кто она здесь? Подружка Петра? Поздно. Невеста? Рано. Его девушка. Так будет точнее. Но такая роль ее смущала.

Илья Сергеевич уловил Нинино настроение, начал сам рассказывать о летних лагерях, о всяких смешных случаях. Постепенно все вошло в колею и закончилось чаем с пирожными, которые Ленка предусмотрительно хранила в холодильнике, мужественно воздерживаясь от соблазна съесть их все разом.

И снова Петр начал заходить к Нине вечерами приготовить уроки, послушать музыку. Снова бабушка выносила к столу кулинарные чудеса и скрывалась в свое кухонное убежище. Снова Нина порой наносила визиты Петру, вела с Ильей Сергеевичем серьезные беседы, выслушивала Ленкины сенсационные новости.

Только времени у Петра теперь совсем не было. Три раза в неделю шли занятия в аэроклубе, три раза — тренировки по дзюдо. Оставались выходные. Городской парк, в который они с Ниной по-прежнему забредали порой, горел желто-красным пламенем поздней осени. Полыхали клены, каштаны, золотистой мелочью дрожали березовые листки. Потом листья стали опадать. Они лежали неубранные сплошными валиками вдоль тронутых первым ледком аллей.

Деревья темнели, оголялись. Только ели по-прежнему не снимали свои вечнозеленые тоги.

Одним из вечеров, когда, еще разгоряченный после тренировки и ду́ша-кипятка, Петр заскочил к Нине, у них произошла серьезная ссора. Необычная. Заставившая его взглянуть на Нину с новой стороны. И на их отношения. Вернее, по-новому раскрывшая для него Нину. Ее характер, ее чувства, ее темперамент.

Он позвонил. Оживленно рассказывая о пережитом дне, раздевался в передней, скидывая ботинки и искал «свои» традиционные тапочки, не замечая странного взгляда, которым смотрела на него Нина, ее непривычной молчаливости.

Они, как всегда, прошли в ее комнату, просторную, но уютную, по существу, единственную обжитую комнату в этой большой квартире. В комнате царила полутьма, лишь настольная лампа светила над раскрытыми тетрадями.