От таких жестоких смертей нельзя ждать ничего хорошего. Ранней весной по ночам в Ламиевых садах высоко на Эсквилинском холме близ Садов Мецената бродил дух Гая Калигулы.

Этот сад был имперской собственностью, переданной Тиберию Луцием Элием Ламием, командиром легиона, имперским легатом и городским префектом. Род Ламиев происходил из всаднического сословия. Ламии были среди тех, кто получил выгоды из принципата. Под покровительством Августа выходцы из рода Ламиев занимали сенаторские посты, из семьи вышли, по крайней мере, два консула: один в правление самого Августа, второй был консулом-суффектом во времена Домициана. В январе 41 года их имя опять стало синонимом преданности.

Тайно, украдкой им удалось вынести искалеченные останки Гая и перенести их в убежище на этом холме. Они быстро развели погребальный костер и частично сожгли тело. После этого оно было предано земле в неглубокой могиле. Как и в жизни, Гай не знал успокоения. По словам Светония, садовников не переставало тревожить его привидение.

Гай Калигула так и не смог бы обрести покой, если бы не его сестры, Агриппина и Юлия Ливилла. Вернувшись из изгнания после смерти брата, они эксгумировали его тело, кремировали и устроили соответствующие похороны. Это был замечательный поступок со стороны сестер, когда-то изгнанных собственным братом. Но Агриппина Младшая была действительно выдающейся женщиной. В 41 году не закончилось ее вмешательство в судьбу римских императоров. Как мы увидим, ее собственная участь окажется немногим счастливее, чем удел деспотичного, заблудшего брата.

Клавдий, историк, превратившийся в исторического деятеля, имел проблемы с речью и писал на греческом с громоздким многословием. Поскольку он обладал голосом морского создания — гортанным и хриплым, — его слова были практически неразборчивы, утверждал Сенека. Плиний Старший считал его одним из ста наиболее ученых авторов того времени. Пока Риму не было до него дела, Клавдий, опозоренный неприятным свойством (по словам Светония, «гнев [его] — отвратителен: на губах у него выступала пена, из носу текло, язык заплетался, голова тряслась непрестанно, а при малейшем движении — особенно»), посвятил свою юность написанию трудов по истории — деятельности, которая не принимает во внимание физические недостатки и которую Дион Кассий хвалил как подходящую подготовку для принципата. (Он также уделял время тавернам и уличным девкам.) Как у отпрыска императорского дома, у него были соответствующие учителя: Тит Ливий и Сульпиций Флав. Клавдий с рождения обладал исключительной памятью благодаря массе свободного времени и возможности обучаться в одиночестве. Результатом стала двадцатитомная история Этрурии, родины его первой жены Плавтии Ургуланиллы (внучки наперсницы Ливии), восьмитомное повествование об извечном враге Карфагене и сорок три тома на латинском, посвященных недавней истории Рима — с тактичными пробелами относительно гражданской войны, проскрипций и корней системы Августа. (Этот труд был прочитан Тацитом.) Более примечательно то, что этот мастер «натянутых и деланых шуток», по выражению Светония, растянул свою автобиографию на восемь томов. Несмотря на объемность, в ней очень мало событий и эпизодов. Его современники раскритиковали этот труд за плохой вкус.

Будучи педантом и мыслителем, император Клавдий в большой степени способствовал введению трех новых букв в латинский алфавит (две из них соответствовали современным «W» и «Y»), но это мероприятие оказалось слишком недолговечным. Как и многие в его семье в период жизни на широкую ногу, он был склонен к распутству, обжорству и неумеренному употреблению алкоголя, «не выносил безбрачного существования», по выражению Тацита, а необходимость удовлетворить настоятельные желания, в равной степени сладострастные и алчные, доводила его до телесных страданий. Приступы изжоги, вызванные злоупотреблениями едой и вином, были такими мучительными, что, по собственному признанию, он часто хотел покончить с собой. Сильнее, чем тяга к женщинам и алкоголю, была его страсть к наставническим нравоучениям. Клавдий засыпал римлян эдиктами на разнообразные темы — от сбора винограда до лечения змеиных укусов: его предложения включали официальное разрешение выпускать ветры на званых обедах, после того как он услышал о человеке, который поставил под угрозу свое здоровье, пытаясь сдержать себя. Несмотря на публичные чтения его книг во время правления, единственной письменной работой, получившей широкое распространение, был трактат об игре в кости. Он едва ли имел большое значение. Невзирая на спектакли Гая с париками и кадуцеями, герой популярной художественной книги «Я, Клавдий» Роберта Грейвза стал первым римским цезарем, которого открыто боготворили еще при жизни. Этот «урод среди людей… которого природа начала и не закончила» (по оценке разочарованной сыном матери), — единственный из всего потомства считался живым богом.

История жизни Клавдия, похожая на сказку о Золушке, включает эпизод, когда солдаты обнаружили его спрятавшимся за дверными портьерами и провозгласили императором. При завоевании Британии в 43 году — в продолжение того, что начал Юлий Цезарь, — трясущаяся голова и подгибающиеся колени не помешали ему торжественно войти в Камулодунум (ныне Колчестер) в образе победителя верхом на слоне. Этот физически очень слабый ребенок, «форменное поле боя болезней», как сказал один врач в книге «Я, Клавдий» Роберта Грейвза, разрешит войскам салютовать ему как победоносному военачальнику не менее двадцати семи раз. В отличие от этого в роли принцепса он принял только титулы «Август» и «Цезарь» и никогда не стал официальным императором Рима. «Наружность его не лишена была внушительности и достоинства, но лишь тогда, когда он стоял, сидел и в особенности лежал», — пишет Светоний. Среди сохранившихся изображений есть статуя сидящего Клавдия, обнаруженная в этрусском городе Цере, и сегодня хранящаяся в музеях Ватикана в Риме. Большая часть этого скульптурного изображения представляла собой невероятно мускулистый торс, достойный Игнудиев на фреске Микеланджело.

По словам Светония, «Сестра его Ливилла, услыхав, что ему суждено быть императором, громко и при всех проклинала эту несчастную и недостойную участь римского народа». Это реакция единокровного родственника, типичная для наследников Августа и вызванная борьбой за власть. (Ливилла могла домогаться трона для своего мужа, Марка Виниция, или для своих сыновей.) Случилось так, что несчастья обошли стороной шестьдесят миллионов жителей Римской империи. Жертвами Клавдия стали сенаторы и в большей степени всадники. В течение тридцати лет его правления смертные приговоры были вынесены тридцати пяти сенаторам и тремстам представителям всаднического сословия. «Ему, господа сенаторы, кто, по-вашему, и мухи не способен обидеть, ему так же ничего не стоило убивать людей, как собаке ногу поднять», — жалуется Август в сатире Сенеки Apocolocyntosis, «Отыквление божественного Клавдия». Это была последняя глава сложного постреспубликанского диалога между сенатом и Палатинским холмом, который с постоянным успехом удавалось вести только Августу и который не смог поддержать Клавдий, неотвратимо приближавшийся к абсолютизму, подкрепленному военной силой.

Несмотря на опасения, разделяемые сенатом и собственной семьей, Клавдий в основном управлял Римом добросовестно, с некоторой степенью мудрости. Светоний, как обычно, обвиняет его в неумеренной страсти к женщинам, но он проявлял то же рвение в решении дел империи: «Суд он правил и в консульстве, и вне консульства с величайшим усердием, даже в дни своих и семейных торжеств, а иногда и в древние праздники, и в заповедные дни», как свидетельствует Светоний. Он завершил аннексию Британии, расширил и пересмотрел членство в сенате, в 47 году восстановив для этого старую должность цензора и заставив консервативный римский нобилитет принять коллег из провинций, а именно — из Косматой Галлии. Он улучшил долю рядовых римлян, построив гавань в Остии, чтобы обеспечить безопасное прибытие кораблей с импортным зерном и тем самым предотвратить нехватку продовольствия, а кроме того, завершил строительство двух новых акведуков, Аква Клавдия и Аква Анио Новус, затратив на это 350 миллионов сестерциев (по оценке Плиния Старшего). Совместно по ним поставлялась почти половина потребляемой городом питьевой воды. В чеканке монет он отметил бесспорную добродетель — Констанцию, олицетворяющую твердость, постоянство и настойчивость императора. Это было соответствующим образом оформленное неброское притязание человека, у которого до 41 года практически отсутствовал политический опыт и который, несмотря на выдающуюся военную карьеру своего отца Друза и брата Германика, вообще не имел отношения к армии. «Я сплоховал: был слишком добр. Я загладил грехи своих предшественников. Я примирил Рим и мир с монархией»[117], — говорит Клавдий в романе Роберта Грейвза, «Божественный Клавдий и его жена Мессалина». Это было правдой лишь отчасти. (Разумеется, передав принятие решений императорским вольноотпущенникам, он избавил себя от позора некоторых непопулярных постановлений.) Клавдий относился к римским политическим классам с традиционным уважением, больше доверяя легионам, сделавшим его принцепсом, чем сенаторам, которые не спешили подтверждать этот свершившийся факт. Как и его непосредственные предшественники, он лишил сенат средства эффективного противодействия.