Время от времени Цезарь становился холодным, и неистовство амбиций защищало его от одиночества, вызванного эпической надменностью. Мы многое узнаем об этом человеке из горстки сохранившихся скульптурных портретов: длинноносый, широкобровый, с выступающими скулами и решительным, прямым взглядом, с залысинами, из-за которых он весьма переживал. Стиль подобных изваяний еще долго будет развиваться, прежде чем достигнет мягкой идеализации, которая трансформирует публичный облик его преемника Августа из автократического вундеркинда в нестареющего мраморного красавца. По утверждению письменных источников, внешность Цезаря была совсем не героической (из них можно также почерпнуть сведения о том, что вежливость была ему не свойственна). Он одевался с эксцентричным великолепием, переделав сенаторскую тунику с пурпурной полосой в тогу с рукавами, украшенными по всей длине бахромой, и свободным поясом на талии. Позже он стал носить ярко-красные сандалии. Привередливость, граничащая с тщеславием, судя по слухам, заставляла его удалять лобковые волосы. По такого рода деталям римляне обычно обнаруживали слабости того, кто в иных отношениях казался великим, но при желании мы можем пренебречь данной частностью.
Из тридцати трех кинжальных ран, нанесенных Цезарю в мартовские иды 44 г. до н. э. заговорщиками (его друзьями-римлянами и соотечественниками, а также обманутыми мужьями и бывшими коллегами), смертельной оказалась только одна — говоря поэтическим языком, рана в сердце, или близко к нему. Но умер отнюдь не поэт, хотя он писал стихи: одно стихотворение, с подобающим названием «Путешествие», было записано в течение двадцатичетырехдневного марша из Рима в Дальнюю Испанию. Скорее это была смерть человека, который много посеял и собрал соответствующий урожай. Как заявил сам Цезарь на обеде у Марка Лепида, в то время как вызревали разногласия, он всегда предпочитал скорую смерть. Заговор способствовал исполнению этого желания. Учитывая откровенное пренебрежение Цезаря к римскому правящему классу, его судьба, по словам Плутарха, была «не столько неожиданной, сколько… неизбежной».[7]
Испытывая непреодолимое влечение к афродизиаку власти, противясь повиновению в любом аспекте жизни, он создавал легенду относительно собственной исключительности и безудержного безрассудства, в которую никто не верил больше, чем он сам. В эпоху, когда необузданное самомнение прививалось большинству сыновей сенаторов, Цезарь с большой охотой поддался этому искушению.[8] Он мечтал о том, как будет править миром, как обещал ему предсказатель, и к этой цели его вели беспокойная душа, необузданная энергия и противоречащая здравому смыслу иррациональная потребность в исключительности. «Многочисленные успехи, — писал Плутарх, — не были для деятельной натуры Цезаря основанием спокойно пользоваться плодами своих трудов. Напротив, как бы воспламеняя и подстрекая его, они порождали планы еще более великих предприятий в будущем и стремление к новой славе, как будто достигнутая его не удовлетворяла».[9] Этим успехам суждено было изменить политическую карту Европы и изменить ход западной истории в результате объединения диких северных земель с культурой и мировоззренческой системой юга. По сравнению с этим календарная реформа и месяц, названный его именем, кажутся мелочью.
То, что Светоний описывал как «неимоверную силу стойкости», способствует сказочному проявлению отчаянной храбрости и упорства в борьбе с оппозицией, которая в других обстоятельствах оказалась бы непоколебимой.
В течение семи дней после убийства Цезаря Солнце было темным, как будто во время затмения, в ночном небе над Римом явилась комета необычной красоты, которая, по всеобщему признанию легковерных, была душой погибшего. После смерти его обожествили, но легендой он стал еще при жизни. Шекспировский Марк Антоний в прощальной речи на похоронах утверждал, что зло, которое причинил Цезарь, пережило его, но вместе с ним погребены не все его добрые дела.[10] Пересмотр его роли начался с последним ударом кинжала. Даже Цицерон, чье отношение к Цезарю никогда не было доброжелательным, признал, что «он отличался одаренностью, умом, памятью, образованием, настойчивостью, умением обдумывать свои планы, упорством».[11]
В любой области Цезарь сам творил собственную мифологию: далее мы узнаем, что это свойственно всем, стремящимся к исключительности своего положения. В его «Записках о Галльской войне», охватывающих период проконсульства в Галлии с 58 по 52 год до н. э., описывается добровольно принятая на себя задача военного подчинения Галлии империи (и лично себе) в интересах национальной безопасности. Однако истина заключалась в другом и была не настолько строго определенной. Тем, кто внес вклад в успех Цезаря, особенно его легату, Квинту Атию Лабиену[12], едва нашлось место в данном повествовании об этом военном апофеозе, так же как и редким неудачам и ошибкам самого Цезаря.[13] (Неудивительно, что позже Лабиен перестал соблюдать верность Цезарю.) Было бы легко считать Цезаря мошенником или мистификатором, однако он сам был абсолютно убежден в своей исключительности. Судя по повествованию Светония, вера в собственное богоподобное предназначение формировала мировоззрение Цезаря на протяжении всей карьеры, о чем свидетельствует необычно большое число прямых цитат, приведенных биографом. Для Светония это было главным для понимании своего героя, а также для демонстрации интереса, который он вызывает как субъект повествования. Это, вероятно, объясняет, почему автор уделил завоеванию Галлии единственный абзац, сосредоточившись на тех качествах, которые позволили Цезарю осуществить такую грандиозную аферу, создав с солдатами отношения почти любовной преданности и вдохновив их настолько, что они год за годом следовали за ним и даже предлагали сражаться без оплаты.[14] Светоний пишет, что Цезарь, обремененный долгами и привлеченный возможностями проконсульства в Галлии, «выбрал себе в управление из всех провинций Галлию, которая своими богатыми возможностями и благоприятной обстановкой сулила ему триумфы». Его надежды оправдались благодаря железной воле и беспощадному применению силы. Это не было героизмом во имя сената и народа Рима. Ставя личные интересы выше общественных, Цезарь действовал в духе времени. Слабеющая республика не смогла навязать (или выработать) механизмы, необходимые для сдерживания амбиций опасных людей. В «Сравнительных жизнеописаниях», созданных спустя столетие после смерти Цезаря, Плутарх объединил его с Александром Македонским. Не будучи застенчивым человеком, наш герой сам сравнивал себя с Александром, сожалея, что провел свою юность не так плодотворно, как он. Как и его завоевавший мир предшественник, Цезарь со временем поднялся над Землей подобно Колоссу.
Гай Юлий Цезарь был аристократом в эпоху, когда в Риме знатное происхождение все еще было в большом почете. Семья, в которой он родился 13 июля 100 г. до н. э., принадлежала к древнему малоизвестному небогатому роду патрициев — членов старейшего аристократического класса города. В его жилах, по собственному утверждению, текла кровь королей, героев и одной из богинь, поэтому непобедимость была заложена в физической природе семьи точно так же, как люди низкого происхождения предрасположены к веснушкам или толстым икрам. Среди предков Юлиев были Венера, ее сын Эней (троянский герой и основатель римского рода), а также те цари Альба-Лонга, среди отпрысков которых числилась Рея Сильвия, мать Ромула и Рема. Подобное было так же трудно опровергнуть, как и доказать, хотя Веллей Патеркул, этот полный энтузиазма хроникер семей Юлиев-Клавдиев, считал это «притязанием, признанным всеми, кто изучает древнее прошлое».[15] Может быть… Такие высокопарные заявления перевешивали весьма низкую этимологию патронима «Цезарь», который мог относиться к карфагенским слонам или серо-голубым глазам, или к полученным по наследству пышным волосам (что определенно не подходит в случае Гая Юлия), или — в более образном смысле — к рождению в результате кесарева сечения. Многими годами позже, празднуя победу в Испании, он похвалит свои войска за штурм небес. С самого начала он считал себя, по праву рождения, человеком, приближенным к богам. В прощальной речи на похоронах своей тетки в 69 году до н. э. Цезарь произнес: «Наш род восходит по матери к царям, по отцу же — к бессмертным богам… Вот почему наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари». Это рассуждение о всемогуществе, и таким речам он сохранял верность на протяжении всей жизни.
