Скрытый смысл был ясен. На этих монетах, как на официальной иконографии и публичных религиозных обрядах, Гай превозносил свое происхождение. Прославляя его как сын и правнук, он обращался непосредственно к народной любви к Германику, Агриппине и Августу, которая сохранилась по всей империи. Кроме того, он объединял себя с божественностью Августа. Это была заявка на принадлежность к власти со стороны человека, который, за исключением квесторства в 33 году, был чужаком на «пути чести», а также не имел военного опыта и воинских достижений. Поддержку армии, сохранившую верность семье еще со времен Цезаря, он получил благодаря памяти о Германике, которого высоко ценили как солдата, убитого в расцвете лет пособником ненавистного Тиберия. Использование Гаем памяти об отце в нумизматике является дальнейшим неприятием Тиберия и его бывшего приспешника Сеяна, ловким трюком, призванным связать нового императора непосредственно с Августом с помощью элизии. Оно имеет те же корни, что и освящение храма Августа на Форуме через шесть месяцев после начала правления. Спустя двадцать три года Тиберий вполне мог не завершить строительство храма, одобренное сенатом после смерти обожествленного Августа. Двухдневная церемония Гая включала пение хора детей из аристократических семей, убийство 800 львов и медведей, скачки и пир для сенаторов и их жен. Стоящий в сердце Рима храм связывал нового императора с его самым знаменитым предком. Римский эквивалент памятного значка — выпущенные монеты несли изображение большеголового Гая Калигулы, который приносит в жертву быка перед храмом. На обратной стороне было изображено закрытое вуалью олицетворение Благочестия.

Как всегда, неотвратимая рука прошлого взяла столько же, сколько дала. Гай унаследовал от отца нескладное сочетание высокого тела и длинных, тонких ног. Регулярная верховая езда помогла избавиться Германику от этой несообразности, а на долговязость стали меньше обращать внимание при появлении ауры воинского героизма. Мы не знаем о подобных упражнениях тщеславного Гая. Его наследие, такое многообещающее вначале, могло бы перевесить физические качества. Жизнь, которую вел Гай, губила и без того слабое тело и разрушала разум, осаждаемый демонами. Если в источниках есть доля правды, ингредиенты его падения подорвали бы здоровье самого крепкого человека: чрезмерное потребление алкоголя, недостаток сна, пристрастие к сексу и решимость подавить в себе любое человеколюбивое качество. Вуайерист по отношению к своему садизму, Гай, испытывающий непреодолимое влечение к пристальному наблюдению за моральными и физическими пытками (как во дворце Тиберия на Капри, так и в Риме), был инициатором собственной гибели. Сейчас невозможно оценить степень его психического расстройства, поскольку прошло слишком много времени. Философ Филон Александрийский приводит информацию из первых рук, в которой говорится о поведении Гая. Он указывает на своенравие и непредсказуемость, но не на безумство[110], и приписывает эти слабости болезни в октябре 37 года, вызванной «роскошью жизни»: «Тут крепкое вино и лакомства, и аппетиты, коих не утолить, хотя пустоты тела более не вмещают, и тут же горячее купанье, рвота, и снова вино без меры, и новое алканье новых яств, и похоть, насытить которую могли и мальчики, и женщины».[111] Вряд ли имеет значение, выберем ли мы комментарий Филона Александрийского или предпочтем в высшей степени распутное истолкование Светония (не принимающее в расчет хронологию правления), в котором говорится о том, что неприятности начались с воздействующего на психику афродизиака, который давала ему неразборчивая в средствах четвертая жена, Цезония.

В течение двенадцати месяцев в начале правления Гай чеканил одну из самых знаменитых монет в истории Римской империи. Это был бронзовый сестерций с изображением на обратной стороне трех его сестер: Агриппины, Друзиллы и Юлии Ливиллы. Стоящие женские фигуры олицетворяют три абстрактных качества, которые римский тип мышления (языческий, суеверный, ревностный в своей религиозности, но здравый и практичный) наделял значимостью: безопасность, гармония и фортуна — предопределенность позитивных событий. Впервые на римских монетах появились узнаваемые (и узнанные) фигуры реальных женщин, этого не удостаивалась даже Ливия, но эта монета не дожила до смерти Друзиллы в 38 году. Очевидно, она символизировала дар, который Гай, более уступчивый в первые месяцы, намеревался вручить Риму: безопасность, гармонию и счастье. Однако это намерение оказалось таким же недолговечным, как сама монета.

Ни одно из этих качеств не характерно для правления Гая Калигулы. От дисгармонии зародились убийства. Абсолютное отсутствие безопасности в Риме создавало атмосферу страха, в которой расцветали заговоры. (Гай также принял меры для того, чтобы сенаторы активно его боялись.) Монета, которая однажды превозносила добродетели образцовой императорской семьи и распространяла ее добрые намерения, приобрела оттенок мрачной иронии. Во время правления Гая изменился ряд обстоятельств, в том числе отношения внутри императорской семьи. К концу 39 года, когда Друзиллы уже не было, Гай отправил в ссылку Агриппину и Юлию Ливиллу. Вслед за ними не стало безопасности, гармонии и счастья.

Идеологический вакуум, созданный в результате ниспровержения традиционных добродетелей, создал благодатную почву для возникновения демонической мифологии Гая. Не исключено, что большая часть того, что мы читаем, могла происходить в действительности. Но отчасти это может быть плодом вымысла с целью разжигания страха со стороны авторов, решивших безнадежно очернить его память. Однако все их сочинения нередко рассматривались как правдивые свидетельства. То, что жизнь Гая воспринимается такой, какой ее рисуют античные историки (квазидостоверность, щедро приправленная туманными фактами из частной жизни), связано с атмосферой глубокой тревоги и недовольства, в которой разворачивается его собственное жуткое театральное действо.

Правда ли, что он похвалил пытаемого актера за благозвучность его криков? Действительно ли он экономил на содержании диких животных в цирке, скармливая им заключенных преступников вместо мяса домашнего скота? Что побудило Гая требовать, чтобы отец стал свидетелем казни сына, или настаивать, чтобы Публий Афраний Потитий, сенатор, в октябре 37 года поклявшийся отдать жизнь за его выздоровление, выполнил обещание и совершил самоубийство? Всерьез ли предлагал консульство для своего любимого коня Быстроногого или просто шутил над сенаторами? Смеялся ли он, когда приказал палачу отрубить руки рабу, пойманному на краже, повесить их спереди на шею и провести мимо всех пирующих? На определенном уровне это вряд ли имеет значение. Это всего лишь мазки на более широкой картине, отображающей правление Гая, образы, в которых он сам, намеренно или ненамеренно, был соучастником.

В начале 39 года Гай произнес речь в сенате, в которой, имея веские причины, лишил спокойствия римский нобилитет. Авторство ее он приписал не себе, а Тиберию.

«Не показывай расположения ни к одному из них и не щади никого. Потому что они ненавидят тебя и молятся о твоей смерти, и убьют вас, если смогут. Поэтому не раздумывай, как им понравиться, и не возражай против их разговоров, но заботься только о собственном благе и безопасности, поскольку это наибольшее, чего можно требовать».[112]

В последнее время император читал документы о предательствах, относящихся к предыдущему правлению. Это были те самые бумаги, которые в 37 году, отменив, ко всеобщему облегчению законы о государственной измене, Гай обещал уничтожить, не просматривая. Возможно, это принесло бы императору и сенату больше пользы, поскольку в документах говорилось об отношении Тиберия к матери Гая Агриппине и братьям Нерону и Друзу. Прочитанное поразило и разгневало его. По приведенным в них свидетельствам он понял, что Тиберий был вынужден осудить Агриппину и ее сыновей как заговорщиков. Некоторую информацию предоставляли действующие сенаторы. Это были те же люди, которые в течение последних двух лет присоединялись к хору хвалебных голосов, которыми малодушный сенат обычно приветствовал меры и действия Гая. В какой-то момент мир перевернулся. Слишком долго Гай Калигула привык считать Тиберия виновным в гибели своей семьи. Слишком поздно он осознал, что это не так. Гай заявил потрясенным сенаторам о своем открытии и намерениях. Затем процитировал пугающие слова о двуличности сената и неприязни к нему, якобы сказанные ему Тиберием. Он закончил тем, что, по утверждению Диона Кассия, является классической угрозой Тиберия: «Ни один живой человек не подчиняется свободно воле правителя; он почтительно относится к нему, только испытывая страх перед силой».[113] В тот же день, желая внушить сенаторам беспокойство, он восстановил в действующем римском законодательстве суды по обвинению в государственной измене.