Я все сделал правильно. Стоит один раз нарушить границы – и их уже не восстановить. Это тебе не стены из кирпича и штукатурки. Они у людей в головах, как и слова, проглотить которые обратно, как известно, нельзя. Я попросил, чтобы Гленна направили к другому врачу-добровольцу, и после его освобождения доктор Уэсткотт согласился продолжить с ним работать. Хотя на самом деле он не столько лечил его, сколько наблюдал, следя, чтобы парень не увлекся очередной навязчивой идеей и не утратил над собой контроля.

Гленн уставился в пол и пожал плечами.

С ним все было по-другому.

– Что ты имеешь в виду? Он замечательный врач. И практикует прямо здесь, в Крэнстоне.

Вы же знаете ответ, Алан.

Я почувствовал, как по спине прокатилась волна дрожи. Волосы встали дыбом. Через несколько месяцев после того, как Гленна стал лечить доктор Уэсткотт, парень стал присылать мне домой письма. Я понятия не имею, где он раздобыл мой адрес, узнал, как зовут мою жену и детей. Я поставил в известность доктора Уэсткотта и администрацию тюрьмы. Гленна заставили оставить меня в покое, и я поверил, что пуля пролетела мимо.

У пациентов, страдающих пограничными расстройствами личности, болезненная привязанность к врачу развивается гораздо чаще, чем у остальных. Вероятность этого доходит до сорока процентов. Но здесь важнее не столько цифры, сколько сам факт. Обучение психиатров, помимо прочего, включает в себя навыки устанавливать и поддерживать рамки. Но как я уже говорил, встретившись впервые с Гленном Шелби, я обнаружил, что вся моя подготовка и гроша ломаного не стоит. Установленные ограничения парень соблюдать не стал, у него развилась ко мне патологическая привязанность, а затем наступил период домогательств и преследований. К счастью для меня, он закончился быстро – из-за страха Гленна перед одиночной камерой и новыми обвинениями, которые не позволили бы ему выйти из тюрьмы.

По ходу замечу, что это отличный пример, опровергающий утверждение о том, что пациенты, страдающие от патологий второго типа, не поддаются действенному лечению. На самом деле легкие их формы можно лечить, используя методику кнута и пряника. Такие больные вполне способны контролировать свое поведение, желая получить вознаграждение и избежать наказания.

Да, их можно лечить. Но излечить полностью – нельзя. В отсутствие кнута и пряника они неизменно возвращаются к старой модели поведения. Больше я от Гленна не получил ничего, даже когда он вышел из тюрьмы. Но потом понял, что теми письмами его попытки чувствовать себя ближе ко мне не ограничились. И тогда поехал к нему, чтобы положить этому конец.

Наш разговор продолжался примерно час. Потом я ушел и поехал домой. Через неделю Гленна нашли повешенным у него дома.

Узнав об этом, я вспомнил некоторые предметы в его квартире, которые по той или иной причине привлекли мое внимание, но ничуть не встревожили. В них не было ровным счетом ничего плохого. Скакалку в углу комнаты, свернувшуюся будто змея. Табуретку на кухне. И железный, вделанный в потолок турник рядом с дверью в ванную. Потолки были высокие, думаю, футов восемь. Я и сейчас могу закрыть глаза и представить, как он висит на том турнике, а у его ног, буквально в нескольких дюймах от пальцев, валяется белый табурет. Скакалка привязана высоко, чтобы тело не касалось пола. Из одежды на нем лишь синие трусы. Я стараюсь на этом не зацикливаться. Но получается это не всегда, потому как это был не рядовой провал, который может случиться с представителями многих других профессий. Мое поражение закончилось той жуткой картиной, которую я вам только что нарисовал. Той самой картиной, с которой я теперь живу каждый день. Она всегда со мной, как напоминание о том, что даже я могу вылечить далеко не каждого пациента.

Когда я уходил, Гленн был жив. Трясся, но во всем остальном пребывал в полном порядке. Я вернулся на работу, принял еще одного пациента и вернулся домой к семье.

На следующий день со мной связался детектив Парсонс. Его звонка я ждал. Не забывайте, на тот момент я уже опять работал, как точная машина, и в голове царила полная ясность. Мне было дано видеть будущее. По той простой причине, что я его контролировал. Куклы на ниточках. Палочки в моей руке.

Вы были правы, Алан. Насчет алиби. Какое вонючее дерьмо!

– Мне жаль. Правда.

На самом деле это было не так.

Откуда вы узнали? Не расскажете? Что еще вы от меня скрываете?

– Не могу. Я уже объяснял вам, что…

Да-да, я помню, священная врачебная тайна и все такое прочее. Так оно и есть, Алан. Но иногда мне кажется, что вы трахаете мне мозги.

– Убивать гонца, который приносит дурные вести, вполне нормально, так что я не в обиде. Не я придумал то несостоявшееся дело с сексуальной подоплекой. И по поводу алиби не солгал. Все это – объективная реальность, к которой я не имею никакого отношения.

Парсонс горестно вздохнул:

Я знаю. Простите меня. Просто я отнюдь не рвусь участвовать в этом дерьмовом шоу. Чую, что оно так или иначе закончится плачевно. Нутром чую. Он натравит на мою задницу огромную толпу.

– Но ведь дело как-то надо заканчивать, правда? – спокойно произнес я. – Вы уже спрашивали об этом Салливана и его жену?

Они в один голос твердят, что это банальная ошибка. Но документы клуба не врут. После той дегустации остался счет. Он подписан Фрэн, женой Боба. Так что у Салливана алиби нет.

– Понятно.

Да и потом, эта старая флоридская история. Ее же все проглотят, даже не подавившись. И Бобу придется мобилизовать все силы, чтобы отбиться.

– Похоже, что да, – сказал я. У меня не было никакого желания оспаривать вывод о том, что Боб невиновен. То, что думал Парсонс, было неважно. Значение имел лишь страх в его голосе. Это как раз и было «вонючее дерьмо», способное сломать человеку карьеру.

– И что теперь?

Он уже нанял адвоката. Карла Шумана, прохвоста из Хартфорда. В конце 90-х тот защищал банду юных головорезов.

– Да, я помню это дело.

Сделал на этом имя и теперь работает только с теми, кто может позволить себе воспользоваться его услугами. Теперь мы больше не можем подобраться к Бобу, разве что официально его задержим или хотя бы вызовем на допрос. Вот тут-то обо всем узнает пресса, и ситуация взорвется.

– Жаль, что вам придется все это разгребать. Могу я чем-то помочь?

Алан, пожалуйста, вы не можете просто сказать, состоятельны ваши сведения или нет? Подмигнуть мне или незаметно кивнуть? Что-нибудь в этом роде. Мне ведь нужно принимать решение.

– Истина, детектив, заключается в том, что ни мои подмигивания, ни кивки не будут играть никакой роли. Все, что происходит у меня в кабинете, в качестве доказательств не годится. Это проблема лечения, которому подвергаются жертвы психических травм. Даже если воспоминания к ним и возвращаются, с точки зрения закона их нельзя считать до конца достоверными. Я читал об аналогичных случаях и о решениях, которые по ним принимались. Подобные пациенты в роли свидетелей начинают нервничать, путаться, и суду приходится с этим считаться.

Парсонс на какое-то время умолк. Ему не хотелось давать отбой в том же состоянии умственного хаоса, в котором он пребывал, набирая мой номер. Его загнали в угол, из которого не было выхода. Если он ничего не предпримет, а журналисты пронюхают, что у него были основания для дальнейших шагов, его обвинят в пособничестве власть имущим и богатым. Но если он вываляет всенародного любимца в грязи без всякой на то причины, посыплются судебные иски и за дело возьмутся частные сыщики. А разборки в суде нередко приводят к отставке. С частными детективами на хвосте его усилия по расследованию этого дела, которого он боялся все больше и больше, станут предметом всеобщего внимания. Что действуя, что бездействуя, он в любом случае был обречен. Выйти из этой ситуации можно было, только если бы Боб оказался виновен. Но это было не так.

Бедный детектив Парсонс.