Я вздохнул. Типичный кадет, подумал я, но мне ничего не оставалось другого, как согласиться на его просьбу, и мы расстались.

Все утро провел в хлопотах: сначала ездил в Александровский рынок с женой на извозчике покупать гири и цепи, каковые с большими предосторожностями мы свезли на поезд и разместили частью в аптеке, а частью за книгами в вагоне-библиотеке, во избежание любопытства нашей поездной прислуги.

Затем в 1 час дня, после завтрака, я выехал с Лаэавертом на моем автомобиле осматривать окрестности Петрограда, согласно решения нашего последнего совещания.

Аазаверт сел за шофера, и мы прокатались без малого четыре часа по жестокому морозу, всматриваясь в каждую прорубь Невы, речонок и болот под Петроградом и оценивая степень их пригодности для намеченного дела.

В начале шестого, продрогшие и иззябшие, возвратились мы домой и еле отогрелись большими дозами tincturae coniaci. В сущности, из всего нами осмотренного подходящими, по-моему, оказались лишь два места: одно — плохо освещаемый по ночам канал, идущий от Фонтанки к Царскосельскому вокзалу, в каковом канале есть небольшая прорубь, и другое — за пределами города, на Старой Невке у моста, ведущего к островам

Интересно знать, что высмотрели Юсупов с великим князем и не привлекли ли их внимания эти же проруби?

Видел доспехи, приобретенные д-ром Лазавертом сегодня за 600 руб., по моему поручению шоферская доха, нечто в роде папахи с наушниками и шоферские перчатки.

Аазаверт облачался во все это при мне и выглядит типичным шофером — хлыщеватым и нахальным. Все купленное он свез до времени в гостиницу Асторию, в которой живет в дни наших наездов в Петроград

Сейчас 1 час ночи. Только что из поезда моего уехали великий князь, Юсупов и поручик С

Мы намечали дальнейшие детали задуманного.

Юсупов и я хотели бы приблизить момент его осуществления и закончить все не позже 12 декабря; но, оказывается, у великого князя Дмитрия Павловича все вечера вплоть до 16 декабря разобраны, а на вечер, который, по словам Юсупова, был более всего подходящим для выполнения нашего плана, у Дмитрия Павловича была назначена какая-то пирушка с офицерами-однополчанами, и ни отменить ее, ни перенести на другой срок великий князь не мог, так как, оказывается, сам назначил день этого собрания, и какая-либо перемена его могла бы вызвать толки.

Из слов Юсупова я понял, что Распутин проявляет чрезвычайное нетерпение скорее познакомиться с интересующей его дамой и сам напоминает и торопит его по телефону не откладывать дела в долгий ящик.

Юсупов был на днях у Распутина и сообщил ему, что заранее уведомит о дне свидания, но что сейчас еще в точности определить этот день не может, ибо графиня, интересующая Григория Ефимовича, еще не приехала и проедет в Царское Село через Петроград не раньше средних чисел декабря

«Я заезжал к Распутину, — заявил нам Юсупов, — главным образом для того, чтобы уяснить себе вопрос: оповещает ли вообще Распутин, выезжая в свои ночные похождения, шпиков о месте своего пребывания по ночам, и, в частности, намерен ли он уведомить их о том, что будет у меня».

«К сожалению, — добавил князь, — этот вопрос остается для меня и посейчас открытым, ибо ни сам Распутин, ни его любимая секретарша, фрейлина Головина, почти круглые сутки проводящая у него в квартире, определенного ответа мне не дали».

«Как он к вам относится, Феликс? — спросил Юсупова великий князь. — Вы пользуетесь его доверием?»

Юсупов рассмеялся: «О, вполне! Я вне подозрения. Я ему очень нравлюсь. Он сетует, что я не занимаю административного поста, и обещает сделать из меня большого государственного человека».

«Ну, и вы?» — многозначительно взглянув на Юсупова и затягиваясь папиросой, кинул ему великий князь.

«Я? — потупившись, опустив ресницы и приняв иронически-томный вид, ответил Юсупов. — Я скромно заявил ему, что чувствую себя слишком малым, неопытным и неподготовленным для службы на административном поприще, но что я донельзя польщен столь лестным обо мне мнением известного своею проницательностью Григория Ефимовича».

Мы все рассмеялись.

— C’est ravissant, mais c’est vraiment ravissant[1],— несколько раз воскликнул великий князь.

Перед самым концом нашего совещания нами было решено, в целях отвести подозрение шпиков, если таковые будут уведомлены Распутиным о месте его пребывания в вечер посещения им юсуповского дворца, еще сделать следующее: Распутин, как известно, постоянно кутит по ночам в Вилла Родэ с женщинами легкого поведения; в этом учреждении он считается завсегдатаем, своим человеком и хорошо известен всей прислуге: посему нами было решено, чтобы в момент, когда великий князь с поручиком С. отправится носле смерти Распутина на вокзал в мой поезд сжигать там одежду убитого, поручик С. из телефонной будки Варшавского вокзала позвонил в Вилла Родэ, вызвал заведывающего этим учреждением и спросил: прибыл ли уже Григорий Ефимович? Здесь ли он? И в каком кабинете?

Дождавшись ответа, — само собой разумеется, должен был последовать отрицательный, — С. кладет трубку, но предварительно, как бы про себя, у трубки и так, чтобы его слышал заведывающий Вилла Родэ, произносит: «Ага! Так его еще нет, ну, значит, сейчас приедет!»

Проделать это мы признали необходимым на случай, если бы нити исчезновения Распутина привели бы сыск ко дворцу Юсупова.

У нас был готовый ответ: да, Распутин был здесь, провел с нами часть вечера, а затем заявил, что едет в Вилла Родэ.

Естественно, что судебные власти обратились бы к администрации Вилла Родэ с вопросом: был ли здесь Распутин, и сразу выяснилось бы, что его здесь ожидали, что о нем осведомлялись, что спрашивали, когда он приедет, и если Распутин не приехал, а исчез, то это вина не наша, а самого Григория Ефимовича, который, очевидно, избрал себе сотоварищем для кутежа человека, ни нам, ни полиции не известного.

Расходясь, мы решили назначить выполнение нашего плана в ночь с 16 на 17 декабря и, во избежание могущих возникнуть подозрений, собраться еще лишь один раз опять у Юсупова 13 или 14 декабря, сговорившись между собою по телефону словами: «Ваня приехал».

Сегодня утром получил записку от редактора «Исторического вестника», милейшего Б. Б. Глинского, с просьбой непременно прибыть на заседание об-ва «Русской Государственной Карты», коего я состою председателем, а он товарищем председателя.

Заседание состоится завтра в 8½ час., в Экономическом клубе на Самсоновской. Я ответил Глинскому, что непременно буду.

Невольно, при чтении записки Глинского, припомнилась мне история возникновения этого об-ва, мною созданного при обстановке, в высшей степени трудной.

Бог мой! С какими муками рождаются в России чистые, хорошие, национальные, патриотические учреждения. Попробуй начать что-либо кадеты, русская власть, из боязни прослыть ретроградом, дает жизнь самым нелепым, самым антигосударственным учреждениям и организациям, а постучись к этой же власти правый, которого вообще труднее раскачать к деятельности, чем левого, и, кроме препон, препятствий и палок в колеса, такой правый ничего другого у правительства не найдет. Стоит вдуматься в то, что проделывают с народом, перевоспитывая его на свой лад хотя бы «лигой образования», ее учебниками, ее учителями, кадеты, эта вреднейшая партия в России, этот вечно тлеющий очаг русской революции. И что же? Борется ли с этим правительство? Ничего подобного! А если и борется, то только мертвыми циркулярами министерства просвещения; живой воды от него не жди, а между тем в характере народного образования в государстве таятся зерна как его расцвета, так и его гибели: зато с каким остервенением взялась русская правящая власть кромсать и калечить устав созданного мною Филаретовского об-ва народного образования, целью коего я наметил активную борьбу делом, а не словом с растлевателями лиги образования, для которых образование народа не есть цель, а лишь средство к достижению преступной цели — революционализации народных масс. И так всегда, всюду и во всем. Чего стоило мне проведение устава об-ва Русской Государст-венной Карты после победоносной войны.