Впрочем, скоро это перестало вызывать у меня интерес.

Дни шли за днями, одинаковые и пустые, похожие один на другой. Я не имел четкого представления о времени и раньше, но теперь совсем потерял ощущение, что оно течет. Я зарос. Клочками полезла борода. Ночами я просыпался от боли в груди. Мерзли ноги, особенно правая, ее тянуло и скручивало винтом, а затем она теряла чувствительность, напоминая о себе лишь покалываниями в бедре.

Было очевидно, меня все забыли.

Возможно, я перешел в разряд легенд или и вовсе людей выдуманных, то ли существовавших, то ли нет.

Впрочем, один раз меня вывели куда-то наверх, вымыли и постригли, придавая сносный вид, одели в серые штаны и серую робу.

В тесном кабинетике меня, еще дрожащего от полива холодной водой из шланга, встретил улыбчивый, суетливый тип, который сам усадил меня на стул.

- Мой юный Монте-Кристо!

Тип был худощав и чисто выбрит. Ладони его лежали на тонкой кожаной папке. Над высоким лбом заваленной темной волной дыбилась нагеленная челка.

Он был модник. Костюм. Галстук-шнурок.

- Итак, - сказал тип, насмотревшись на меня, - мне сказали, что ты, Константин, упорствуешь.

- В чем? - спросил я.

- В своей правде.

Я усмехнулся.

- Когда меня били, я тысячу раз признавал вашу. Вместе с кровью и зубами. Но меня били все равно. Сейчас мне кажется, что вашей правды нет.

- Что ж, ты заматерел, - тип деланно рассмеялся. - Высокие слова, напор! Но выглядишь паршиво.

- Вашими стараниями.

- Ну, не моими, я, так сказать, из новой волны.

- Почему? - спросил я.

Тип заморгал, пытаясь сообразить.

- Что - почему? Почему - из новой?

Я качнул головой.

- Почему вы предаете свою страну?

- А я предаю? - удивился тип. - Вот какая ситуация: передо мной сидит человек, которого служба, что я представляю, считает преступником. Служба, на минуту, является государственной. А человек - не понятно чем.

- Я сделал карточку, - сказал я. - На ней было написано, что мы победили во Второй Мировой. Вот и все. И это правда.

- Я в курсе.

- Значит, вы служите лжи!

- Ой-ей! Кошмар. Я служу лжи. Не предполагал.

Тип побарабанил пальцами по папке. На мгновение, сослепу, мне показалось, что он напуган моими словами, но это оказалось фантазией.

- Просьбы будут? - спросил он.

- Пусть вернут очки.

- Очки? Ах, да, кажется, они потерялись в автомобиле. Хорошо. А весточку домой? Может, адвоката? Журналистов?

Это было смешно.

Сначала захохотал я, а потом тип и сам присоединился ко мне. Отсмеялся, вытер тыльной стороной ладони уголки глаз.

- Хороша шутка? А вот скажи, - он наклонился ко мне, - только откровенно, наверное, жалеешь теперь, что влип в такую историю?

- Жалел, раньше, - честно сказал я.

- А сейчас?

- А сейчас я думаю, что мы победим.

Тип оживился.

- Кто - мы? Организация? Ячейка? Ваши руководители? Есть ли у вас название? Структура? Каким образом осуществляется координация?

Я замотал головой.

- Скоро, - сказал я хрипло. - Скоро мы вспомним, кто мы такие. Мы вспомним, кто мы были и на защите чего стоим. Вспомним, что космос - все-таки наш! И Берлин - наш! И мир - наш! Что у нас есть прошлое, великое, разное... - я запнулся. - И желание творить чудеса.

Тип вскочил со стула.

- Идиот! Какие, к чертям, чудеса?

Он бросился к двери, но умерил шаг. Обернулся. Постоял.

- Нет, - сказал, - не скрою, пробирает. Так что посиди еще. Вырастили же на свою голову. Не то поп, не то агитатор.

Когда во дворе выпал первый снег, я, наверное, с полчаса стоял в некотором ошеломлении. Это что же, сентябрь? Октябрь?

Значит, прошло уже полгода.

Снег лежал серыми хлопьями и тихо таял. Я слепил несколько снежков и попытался добросить до окон. Переломанные пальцы быстро превратились в ледышки. Видимо, плохое кровообращение.

Я стал кашлять. Кашель острой, гулкой болью отзывался в груди. Жженая каша удивляла постоянством. Я был уверен, что ее - большие запасы. Именно жженой. Ее, видимо, наварили один раз в большом котле и то ли законсервировали, то ли заморозили, чтобы ежедневно ею меня потчевать. В изощренное мастерство повара я не верил. Но потом подумал, что на плите можно неправильно выставлять таймер.

Однажды пришел доктор и вывалил из кармана халата две горсти таблеток.

- Это, - указал он на одну горку, - болеутоляющее. А это, - на другую, - антибиотики. Жри и то, и другое.

- В каких дозах? - спросил я.

Он бегло посветил мне в зрачки, ощупал ногу и послушал грудь.

- Если не хочешь мучиться, сожри обе кучи на ночь.

- Вы тоже считаете, что у нас нет права знать свою историю? - спросил я.

Доктор, где-то одного возраста с моим отцом, хмыкнул. У него было длинное, меланхоличное лицо.

- Парень, очнись, мне-то какое дело? Ты говоришь одно, другие - другое. Да, того обращения, что было с тобой, я не одобряю. Насилие - зло. Поэтому, в целом, рад, что ты выкарабкался. Хотя, возможно, это еще не конец.

- О чем вы?

- О жизни.

- Я думал, что я бессмертен, - сказал я.

- Все мы так думаем, - покивал доктор. - Потом начинаешь сопоставлять, анализировать, делать выводы, и выходит, что где-то впереди неясно брезжит тьма. Ладно, отдыхай.

- Но меня выпустят? - спросил я.

Доктор не ответил.

Через какое-то время (день, неделю, месяц, месяцы) мне принесли просто-таки праздничный обед: картофель-фри и бедро курицы. Словно запасы каши кончились, и мои мучители сбегали до ближайшего ресторана быстрого питания. Не морить же голодом...

- Это в честь чего? - сунулся я в щель, через которую мне подавали миску.

- Новый Год, - неохотно сказал охранник.

- Серьезно?

Усевшись на койке и замотавшись в одеяло, я принялся есть курицу и размышлять.

Новый Год говорил много о чем. Я дожил до Нового Года. Это раз. Опять же, можно загадать желание. Это д... Нет, это если звезду увидеть или метеор, не так ли? Но в Новый Год, наверное, тоже стоит попробовать. Чем я рискую?

Я зажмурился.

Хочу... Вернуться хочу. В обычную жизнь. В пустые заботы. С девчонкой из книжной лавки сходить куда-нибудь. Она вроде бы была не прочь.

Простое желание.

Но если меня заставят выбирать между ним и возможностью знать правду? Мол, живи себе как обычно, вот тебе в зубы денежная компенсация, большая, на десять лет безбедной жизни, и никаких больше карточек?

Какой процент вообще выберет второе?

Я вздохнул, помял отнимающуюся ногу. Тут же закололо в боку, тяжесть угнездилась в висках. Разваливаюсь. Не так уж и много оказалось нужно, чтобы почувствовать себя немощным инвалидом. Всего-то - расклеить карточки. Ха-ха.

Я приобрел привычку ходить по камере. Вернее, по той узкой полоске от стены до двери, которая была у меня в распоряжении. Четыре с половиной шага туда и столько же обратно. Их можно было разбить на восемь шагов поменьше, а также на четырнадцать приставных. Иногда, с поворотом, приставных получалось пятнадцать.

При ходьбе боль в ноге, конечно, не стихала, но в ней проявлялся ритм, который через какое-то время позволял с ней сжиться и не замечать.

Я думал об отце и матери, думал, понимают ли они меня, ждут ли. Почему-то часто они представлялись мне стоящими напротив мэрии с плакатом "Верните нашего сына!". В дождь отец одевал желтый дождевик, а мама скрывалась под подаренным мной зонтом с нарисованными флюоресцентной краской медвежатами. Возможно, они даже устроили постоянный пункт, на котором дежурили Саня, Леха, Игорь и Семка.

Я вообразил это так ясно, что расплакался.

Еще мне думалось, что оставлять меня в живых моим мучителям нет никакой выгоды. И мое подвешенное, так сказать, состояние вызвано, скорее всего, тем, что убивать меня тоже выходило делом бесполезным, а то и опасным.

Возможно, моя смерть вызвала бы последствия, которые перечеркнули все, что они смогли бы ей достичь.