Петр Игнатьевич опрокинул водку в рот. Он сморщился, мы озадаченно переглянулись. Никто за такое пожелание пить не стал.
- Петр Игнатьевич, - обиженно сказал Леха, - уж лучше за космос, что вы нас...
- Кончился космос! - повысил голос Петр Игнатьевич. - Компетенции утрачены, корпуса распилены, документация - в пыль, в пепел. Вы ничего не знаете, ребятки.
Кадык у него дернулся под складками кожи.
- Мы проиграли.
- А я пока жив, - сказал я. - За космос!
- За космос! - хором прокричали Семка, Саня, Игорь и Леха.
Столкнулись рюмки.
- А через месяц, восьмого, день памяти и скорби, - сказал я. - Мы и к этой дате тоже что-нибудь придумаем. У меня на планшете есть кадры кинохроники. Можем сделать под них пикет памяти, в военной форме...
- Девятое, - негромко сказал Петр Игнатьевич. - Раньше праздновали девятое.
- Почему? - удивился Игорь, который ходил у него в негласных учениках. - Война же кончилась восьмого.
- Девятого.
Петр Игнатьевич поднялся, обошел стол, покопался в нижнем ящике комода, втиснутого в пространство между стеной и книжным шкафом, и извлек на свет небольшой, но пухлый блокнот. Оказалось, это маленький настенный календарь. Я, правда, подумал про "Библию" карманного размера, которую на железнодорожном вокзале раздают всем желающим то ли баптисты, то ли евангелисты, то ли какие-то сектанты с пожеланием прикоснуться к великой мудрости. Она примерно такая же толстая.
- Вот, - Петр Игнатьевич выложил календарь на стол и накрыл его ладонью. - Только я хочу, ребята, чтобы вы хранили это в тайне.
Мы сгрудились вокруг. Я привстал и случайно боднул абажур. Световое пятно заплясало по тарелкам.
- А что здесь такого-то? - спросил Леха.
- Да, Петр Игнатьевич, - поддержал его я, - мало ли, кто во что верит и кто что считает. Сейчас вроде не диктатура.
Петр Игнатьевич вздохнул.
- Ребята, там, где победила ложь, правда всегда будет самым страшным оружием. Поэтому за нее убивают.
Я почувствовал холодок в районе солнечного сплетения. Семка неуверенно хмыкнул.
- Скажете тоже.
- Ну, может, не убьют. Пригрозят, лишат места в колледже, внесут в списки неблагонадежных. Посадят.
- Это же раньше...
Взгляд Петра Игнатьевича остановился на мне, и я умолк.
- Что вы знаете о девятом мая? - спросил он, не отнимая руки от календаря.
- Что и все, - сказал я. - Обычный день.
- А восьмое?
- Соединенные Штаты разгромили Германию. Высадились во Франции, Греции и Италии. Одновременно с англичанами освободили Бельгию, Нидерланды, Данию, Румынию, Польшу, Австрию, словом, все страны Евросоюза, и вошли в Берлин.
- А что мы?
- Мы?
- Да, мы, Россия, СССР.
- Ну, у нас был диктатор Сталин, мы с Гитлером заключили пакт о ненападении, и только в конце войны немного поучаствовали, потому что Сталин хотел создать видимость борьбы с фашизмом. Это в любой книжке написано.
- И в интернете, - сказал Саня.
Усмешка Петра Игнатьевича была горькой.
- Вот как. Ну, да, этого, наверное, и следовало ожидать... - непонятно сказал он. - Так может мы и в космос не летали?
Мы шумно запротестовали.
- Летали!
- Сначала спутник, Белка и Стрелка, потом - Гагарин.
- Мы первые были!
- Космос - наш!
Семка даже слюной в меня плюнул, крича. Я чуть не дал ему подзатыльника, но сдержался перед Петром Игнатьевичем.
Он смотрел на нас с тихой радостью, которая лучиками морщинок разбегалась от уголков глаз. Седой, сутулый человек, два месяца преподававший у нас основы физики и уволенный в связи с сокращением учебной программы.
Только мы, будущие менеджеры, сотрудники клиентских отделов и мерчендайзеры, успели к нему прикипеть.
- Хорошо, - сказал он со смешком, но сразу посерьезнел, - верю, космос был. Тогда и вы верьте мне. Книги о той войне почти все изъяты, а статьи в интернете, я думаю, или удалены, или подправлены. За Гагарина, ребята, тоже возьмутся, и сделают все, чтобы мы забыли и его, и его полет. И Белку со Стрелкой. Исказят, изоврут, измажут ложью, вывернут наизнанку. Окажется, что никто не летал, все подстановка, все фикция.
- Но зачем? - спросил Саня, сняв вопрос у меня с языка.
- Затем, что это делает нас сильными. Когда ты знаешь историю своей страны, ты знаешь, зачем живешь. Знаешь, куда идти. О чем мечтать. Кем гордиться. Знаешь, что ты не один в поле... - Петр Игнатьевич убрал руку с календаря. - В общем, смотрите. Девятое мая...
Он отступил, отвернулся к окну, словно ему было не интересно наше жадное шуршание пожелтевшими листками.
Перед моими глазами мелькали дни.
Первое февраля. Образование Киргизской АССР. Семнадцатое февраля. Цифры - красным. Воскресенье. 30 лет со дня гибели Вали Котика. Тринадцатое апреля. "Челюскин" во льдах.
Это был какой-то другой мир, притягательный, давно утраченный, живущий своим причудливым временем.
Я дал себе слово, что обязательно изучу его весь.
Игорь, торопясь, перелистнул весь май, попав на лист с шестым июня, днем рождения Пушкина. Сто семьдесят пять лет в семьдесят четвертом.
- Блин, назад, - прошипел Семка.
- Знаю.
Игорь зашелестел бумагой, мелькнуло четырнадцатое число мая, кажется, с детьми на осле или ишаке, а потом мы уставились на воина, держащего красный флаг с подписью ниже: "Праздник Победы".
Май, девятое. Четверг.
- Это что, наш праздник? - спросил я.
Петр Игнатьевич задернул занавеску и обернулся.
- Наш, Константин. День Победы. Самый что ни на есть. Потому что это мы разгромили Германию.
- Мы?
- Как мы могли? - засомневался Саня. - Ведь американцы...
- Да, - поддержал его Леха, - была же Сицилия, высадка в Нормандии, потом Маркет-Гарден, Арденны. Или не было?
- Как вы хорошо знаете не свою историю, - усмехнулся Петр Игнатьевич. - Все это было, только не в тех масштабах, что вам известно. И, вообще, я бы не стал относить это к славным страницам военной летописи. Хребет фашизму сломали мы, наши прадеды и прабабки. Своими жизнями, своей стойкостью, своей верой.
- А как же американский флаг на Рейхстаге? - спросил я.
- Американский? Раньше там был наш.
Петр Игнатьевич сел, перелистнул страницы календаря куда-то на июнь. Мы расположились вокруг.
- Ребята, - сказал он, - это на самом деле опасное знание. Ему не обрадуются ни в колледже, ни во властных структурах. Но это правда, какой я ее знаю. Подумайте, стоит ли мне рассказывать ее вам.
- Да, - за всех сказал я.
Мы расстались пришибленные, контуженные рассказом, по которому выходило все не так, как было в интернете и в телевизионных фильмах. Разошлись молча, пряча друг от друга глаза, словно были виноваты в своем незнании.
Я выгреб последние деньги и заплатил за проезд в маршрутном такси. Правда, долго не выдержал, попросил остановить через квартал и пошел пешком.
Слезы душили меня.
Двадцать семь миллионов! Суки, сволочи, фашисты! Двадцать семь! И никто уже не помнит! Никому не интересно.
Твари!
Я представлял тех, кто это сделал со мной, со всем городом, со всей страной, и мне хотелось рвать их зубами. Но они ускользали, будто тени, и меняли лица, приобретая черты то мэра, то куратора культурных мероприятий, то президента Соединенных Штатов, то принимали форму бесконечного офиса со стучащими по клавиатурам работниками.
Горло стискивало.
Двадцать второе июня. Первый день Войны. Четыре утра. Брестская крепость. Бомбежки Киева, Севастополя, Риги.
Первые жертвы. Первые военнопленные. А дальше, дальше...
Я сжал кулаки. Из груди моей вырвался стон, полный отчаяния и боли. Я свернул в первую попавшуюся арку и скрючился там, в темноте, у воняющего мусорного контейнера, стуча костяшками в шершавую штукатурку невидимой стены.
Я мысленно перечислял за Петром Игнатьевичем города: Ленинград, Ржев, Курск, Орел, Ковель, Смоленск, Шяуляй...
