— Так уж и все? — усмехнулся я.

— Ладно, скажу еще честнее. В стране сейчас происходит непонятно что. Демократия в опасности. Лишний шум мне ни к чему. Мое положение стало не так устойчиво.

— «Ваша демократия», — поправил я. — Когда можно лишь безнаказанно воровать и распродавать государство — тысячелетнюю державу! — по кусочкам. Когда же прекратится этот бардак?

— А Россия вообще страна дураков и предателей, — брезгливо сказал он. Где-то я уже слышал эти слова. И мне сейчас просто надоело с ним разговаривать. Спор наш был беспредметен. Я устал.

— Уезжайте, — вновь повторил я. — Это лучшее, что вы можете сделать для «этой страны».

Я не стал ждать ответа. Просто повернулся и пошел к Дому.

— Я еще повоюю! — прокричал он вслед. — Верните документы!

— Нет! — откликнулся я, махнув рукой.

— Стойте!

Его возглас принудил меня остановиться. Шиманский подбежал ко мне и зашептал:

— Ладно, я согласен выкупить эти чертовы дневник и кассеты. Они мне необходимы. Сколько вы хотите получить? Сто, двести тысяч? Наличными. Полмиллиона? Нет?

— Нет, — я покачал головой.

— Миллион? Больше они не стоят.

— Мне нравится смотреть, как вы торгуетесь. Как дрожите. Как вроде бы даже унижаетесь передо мной.

— Черта с два! — прокричал он, сунув мне под нос фигу. — Да я просто заберу их силой! Кретин вы этакий. Стоит мне позвонить, и через час здесь будет весь подмосковный ОМОН с СОБРом. И мои люди в придачу. Мы тут все вверх дном перевернем. Так и знайте.

— Ну и звоните. — Я снова пожал плечами. — Вы не найдете ничего. А лишнего шума, как сами изволили выразиться, себе на голову наделаете.

Шиманский схватил меня за руку. Лицо его было искажено от гнева и ярости, но в глазах сквозили растерянность и страх «Вот это и есть его истинное лицо, другое пряталось под маской», — подумалось мне.

— Александр Анатольевич! — произнес он. — Вы подписываете себе и Анастасии…

Я вырвал руку и пошел от него прочь. Не хотелось больше его ни видеть, ни слышать.

Я решил на всякий случай перепрятать документы Елены Стаховой, хотя сомневался, что Шиманский вызовет сюда каких-нибудь головорезов: слишком глупо будет выглядеть эта акция, действительно наделает много шума. А нынешнее положение его, насколько я мог судить по СМИ, и в самом деле было весьма шатким. Президент взялся за таких, как он, всерьез. Решил, видимо, почистить авгиевы конюшни. Некоторые из олигархов уже сидели в «Матросской тишине», другие перебрались в исторически всемирный центр международных заговоров и терроризма — в респектабельный Лондон.

Но теперь все равно следовало ожидать от господина Шиманского какого-то ответного хода. Просто так он из клиники не уедет. Наверняка придумает нечто пакостное. Тем более что у него есть тут суперпрофессионал — Мишель Зубавин, от которого также можно было ожидать чего угодно. Словом, это воскресенье обещало быть очень веселеньким… Я был настроен решительно и готов к схватке.

Однако, когда я вошел в свой кабинет, меня постигло глубокое разочарование: сейф был открыт, материалы Елены Стаховой исчезли. Картотека, правда, осталась на месте, хотя и ее перебирали, просматривали. Кто-то нашел ключ в бутоне искусственной розы. А вот как он умудрился подобрать шифр к кодовому замку сейфа? Непонятно. Тут я вспомнил, что знал о нем, кроме меня, всего один человек, еще с тех пор, когда я только открывал клинику. За все это время я так и не удосужился поменять код — не видел в том особой нужды. Этот человек, имея особую любовь к цветам, легко мог найти и ключ. Возможно даже, что наткнулся на него случайно, перебирая бутоны, меняя воду в вазе. А дверь в кабинет я порой забывал запереть. Как и в этот раз. Этот человек всегда находился рядом со мной, в клинике. Нет, это не Левонидзе или Параджиева, как можно было предположить сначала. И не мои ассистенты или кто-то из пациентов. Это могла быть только моя жена, Анастасия.

Я отодвинул шторку с фальшивого окна-зеркала в ее комнату. Там было пусто. Но с сегодняшнего утра я уже перестал запирать дверь в ее апартаменты. Теперь это было не нужно, даже могло помешать ее окончательному выздоровлению. Я знал, что поступаю правильно, но… Где сейчас могут находиться дневник и кассеты?

— Он приехал? — раздался за моей спиной голос.

Это была Анастасия. Я понял, о ком она спрашивает.

— Да. Приехал. Но ты не должна волноваться. Ничего плохого он тебе больше не сделает. Я не позволю.

— Знаю, — ответила Настя. Выглядела она спокойно, хотя в глазах все же ощущалась некоторая настороженность. Я решил пока не говорить ничего о пропавших из сейфа материалах. Но она сама завела о них речь. Правда, не сразу. Сначала отодвинула с фальшивых окон шторки.

— Что ты чувствуешь, когда глядишь и следишь за человеком, а он в это время смотрит в зеркало, но видит не тебя, а свое отражение? — спросила Настя. — Ощущаешь себя архангелом, призванным на землю вершить людские судьбы?

— Нет. Я ощущаю себя Александром Тропениным, врачом-психиатром. Больше никем. Для меня это просто «окно», для них — там, за стенкой, — просто «зеркало». Мы глядим друг другу в глаза, и между нами возникает незримая духовная связь, особое постижение истины. Это всего лишь один из психиатрических методов.

— А что ты чувствовал, когда наблюдал за мной?

— Боль. Горечь. Любовь. Надежду.

— Понятно. — Она присела на стул и, помолчав, добавила: — Он приехал за этим дневником?

— Конечно. Ты прочла, что там?

— Да. Ужасно. Но, мне кажется, что я ненавидела его с самого раннего детства. Будто знала, что он не мой отец. Но это чувство родилось из его ненависти ко мне. Из его презрения.

— Так оно обычно и происходит. Ненависть вообще очень нехорошая штука. Ничего путного из нее произрасти не может. По определению. Только подобное. Но все это уже в прошлом. Ты должна забыть и начать жить заново. Заняться живописью. Главное, ты сохранила талант. И любовь. А о ненависти забудь. Сон, не более. Пустой, глупый, никчемный сон, оставшийся позади. Теперь ты наконец проснулась и вновь обрела себя.

— Да, — сказала она. — Я тебе верю. А дневник и кассеты я спрятала в надежном месте. В будке у доберманов.

— Ну и славно! — усмехнулся я. — Теперь они под зубастой охраной, чужой не подступится… А знаешь что? Не пора ли нам подумать об организации твоей новой выставки?

— Пожалуй, — согласилась Настя. Глаза ее сразу загорелись. Видно было, что она ухватилась за эту идею с азартом. — Надо все тщательно подготовить. Чтобы больше не случилось никаких накладок. Как в прошлый раз, когда…

Тут она замолчала, замерла на полуслове. Я испугался, что Анастасия вновь вспомнила про «собачью голову». Но взгляд ее был устремлен в фальшивое окно-зеркало, в соседнюю комнату. Туда вошли четыре человека. Шиманский, Зубавин, Левонидзе и Волков-Сухоруков. Я с тревогой смотрел на Анастасию. Ее губы беззвучно что-то шептали. Потом только я догадался, что она действительно вспоминает: возможно, разделяющая нас искусственная амальгама сыграла какую-то своеобразную роль детонатора в ее сознании, восполнила пробел в памяти, проявила «негатив».

— Я… вспомнила, — тихо проговорила она. — Ясно вижу. Теперь я вспомнила и вижу лицо того человека, который принес голову пса.

— Кто из этих четверых?

Анастасия продолжала безотрывно смотреть в фальшивое окно-зеркало, будто не слыша моих слов.

Теперь я знал практически все. Картина всех происшедших в клинике событий выглядела достаточно четко. Словно я рассматривал ее сквозь увеличительное стекло. Или видел фильм в замедленном действии, когда отдельные детали и нюансы в игре актеров-профессионалов уже не ускользают, а, напротив, притягивают внимание. Мне ясно было, кто убил мадам Ползункову. И почему скончалась старая актриса. И чья рука подбросила отрезанную голову собаки в кровать к Анастасии. Кто ударил меня ночью по голове. И кто прятался под маской и балахоном в бассейне. И даже где скрывается неуловимый Бафомет. И многое-многое другое. Сейчас же мне предстояло поставить точку в затянувшемся спектакле. Сыграть финальную сцену и опустить занавес. Это будет мой день. Он должен стать триумфальным. Игра окончена, финита ля комедия.