— Неправда, что Рудольф лежит там наверху мёртвый... Это просто невероятно... Я поднимусь наверх и проверю.

С трудом Валерии удаётся удержать мать. Самообладание, которое отличало Елизавету первое время, вскоре сменилось неизбывной душевной болью.

У Франца Иосифа нервы оказались более крепкими. Работа помогает ему забыть самое страшное. «Император, — докладывает военный атташе Пруссии в Вене, — на протяжении всех этих трагических дней не отменил ни одного военного доклада и рапорта, не отложил хотя бы на один день подписание документов и даже 30 января и в последующие дни трудился точно так же, как обычно. Такой силы духа даже здесь мало кто мог ожидать от собственного монарха. Никогда, даже теперь, Его величество не терял твёрдой веры в будущее Австрии, в свою высокую миссию и любовь со стороны армии и народа». Если учесть, как держалась Елизавета первое время после трагедии, совсем не пустыми фразами кажутся слова императора, обращённые к траурной делегации австрийского парламента:

   — Скольким я обязан в эти тяжкие дни моей горячо любимой жене, императрице, какую огромную поддержку она мне оказала, описать я не в силах, не в силах подобрать достаточно тёплые слова. Мне не хватает слов, чтобы отблагодарить небо за то, что оно даровало мне такую спутницу жизни. Передайте то, что услышали от меня, остальным: чем шире это станет известно, тем больше я буду признателен вам.

Однако чем больше Франц Иосиф наблюдал теперь за женой, тем больше ему приходится опасаться за неё, поэтому он и просит и настаивает, чтобы она не присутствовала на похоронах, прекрасно зная, насколько мучительно для Елизаветы появление на людях вообще, а тем более по такому поводу. По этой причине 5 февраля перед четырьмя часами Елизавета и Валерия отправляются в часовню, чтобы не видеть, как траурная процессия будет проходить через двор, и молятся там на протяжении всей печальной церемонии. Лишь после половины пятого вечера Франц Иосиф возвращается вдвоём с Гизелой.

   — Я неплохо держался. Только в склепе у меня сдали нервы. Но такого, как сегодня, не было ещё ни на одних похоронах, — признается дрожащим голосом император.

На другой день в пять часов вечера у гроба кронпринца читают вигилии[64]. Дворцовая часовня задрапирована в чёрный цвет. Повсюду виднеются кресты с именем Рудольфа поверх герба. В центре большой катафалк. Звучит торжественная музыка. Всё это производит жуткое впечатление. На церемонии присутствует бледная как смерть Елизавета, лицо которой закрыто чёрной вуалью. Ей не даёт покоя мысль, как и почему всё это случилось. Ни император, ни она не знают истинную причину, отчего Рудольф наложил на себя пуки. Горечь прежних часов снова вытесняется в душе Елизаветы трагизмом момента. Возвратившись с церемонии и войдя в свою туалетную комнату, она заявляет Валерии:

   — Теперь все эти люди, которые с самого первого дня моего появления в Вене говорили обо мне столько дурного, успокоились, что я уйду в небытие, не оставив в Австрии никакого следа.

Подобные мысли матери заботят Валерию. Когда Франц Иосиф однажды замечает, что под влиянием несчастья становишься набожным, Елизавета говорит Валерии:

   — Не пойму, в чём дело... Я чувствую себя настолько очерствевшей, что не могу молиться...

Но на следующий день после реквиема в дворцовой часовне, когда поют хватающую за душу либеру, Елизавета заливается слезами и говорит по-венгерски:

   — Ах, как я люблю всемогущего Иегову и преклоняюсь перед ним. Не могу даже выразить, до какой степени...

Услышав это признание, Валерия благодарит Всевышнего, что её опасения, как бы Елизавета теперь вовсе не утратила веру, не подтвердились. Впрочем, императрице не даёт покоя мысль о том, как бы ей войти в контакт с покойным сыном. Такое было бы возможно лишь в мире духов, если он существует.

Вечером 10 февраля императрица как обычно раздевается перед отходом ко сну, умывается и отсылает Валерию, Иду Ференци и прислугу, заявляя, что хочет спать, однако около девяти вечера она тайком поднимается, одевается и, закутавшись так, чтобы остаться неузнанной, через боковую дверь покидает Бург. Наняв первый попавшийся фиакр, она приказывает вознице поскорее доставить её в монастырь капуцинов на Новой площади, в котором теперь покоится Рудольф, Холодный склеп, в котором правильными рядами, словно штабели товара в магазине, располагаются могилы Габсбургов, неприятен Елизавете, и она никогда не испытывала желания посетить его. На этот раз императрице кажется, будто её зовёт какой-то внутренний голос, и она надеется, что ей, возможно, явится Рудольф и скажет, почему он ушёл из жизни и хочет ли быть похороненным там, где сейчас покоится. Дама в глубоком трауре звонит у ворот монастыря. Но когда ей открывают, просит проводить её к патеру Гардиану. Там она приподнимает вуаль, здоровается с патером и простодушно говорит:

   — Я — императрица, отведите меня, пожалуйста, к моему сыну.

Возле могилы Рудольфа сразу же зажигают несколько факелов, освещающих склеп. Патер провожает Елизавету: пока они добираются до железной двери, она следует за ним, но потом благодарит и отказывается от дальнейшего сопровождения. Патер пытается робко возразить, но Елизавета обрывает его:

   — Со своим сыном я хочу побыть одна!

Затем она спокойно спускается по лестнице в мрачные помещения, освещённые тусклым, призрачным светом факелов. Елизавета направляется прямо к могиле Рудольфа. Сквозняк колышет листья увядших венков. Звуки, производимые то тут, то там опадающими цветами, напоминают лёгкие шаги, так что Елизавета частенько озирается. Никого, естественно, нет. Она громко произносит:

   — Рудольф!

Произносит имя сына один раз... потом ещё... Голос её гулко разносится по помещению, но никто не появляется, никто не откликается.

Разочарованная она возвращается в Бург, однако этот визит приносит ей утешение и успокаивает её. Ведь духи приходят только в том случае, если это допускает всемогущий Иегова, говорит она на другой день дочерям, сознаваясь им во всём. Гизела и Валерия приходят к единому мнению, что умерли бы от страха, если бы Рудольф действительно появился, не говоря уже о том, чтобы дать ему ответ, а тем более помочь. Когда Франц Иосиф услышал об этом визите жены, он сразу же принимает решение вырвать императрицу из того печального окружения в Вене, которое на каждом шагу напоминает ей об ужасном несчастье.

Ещё на 10 февраля намечен отъезд императорской четы в Венгрию. В полдень 11 февраля специальный придворный поезд прибывает на вокзал в Будапеште. Все присутствующие обнажают головы, не издавая, по обыкновению, возгласов ликования. Несметная толпа людей окружает путь к королевскому дворцу. Императорскую чету она приветствует беззвучно, просто обнажая головы. Более трогательно вряд ли можно было бы выразить глубочайшее сочувствие августейшим родителям.

Императора Франца Иосифа отвлекают дела, связанные с управлением государством. Но Елизавету, которая снова ведёт слишком однообразную тихую жизнь, начинает одолевать печаль и отчаяние. Хотя сейчас она снова целый день и усерднее, чем когда-либо, занимается греческим языком, с каждым днём её всё больше донимает гнетущая тоска. Спустя примерно две недели после трагедии она признается, что чувствует себя так, будто бы её ударили по голове и она до сих пор не может оправиться от этого, словно оглушённая. Иной раз она шепчет Валерии:

— Ах, с такой тяжестью на душе я не в силах рассказывать папе что-нибудь отвлекающее. Теперь я убедилась, что всемогущий Иегова намерен увести меня в глушь, где я проведу свои последние дни отшельницей, посвятив себя Ему, созерцая Его божественное величие и восхваляя Его. Так мне суждено, и Господь ведёт меня к этому, хочу я того или нет.

Слова Рудольфа в предсмертном письме, обращённые к Валерии, производят особое впечатление на Елизавету, которая придерживается теперь того же мнения, что Австро-Венгрии больше не устоять. Она распадётся, считает императрица, как только император, удерживающий её силой своего характера и самоотверженным выполнением долга, не сможет больше оберегать от развала это непрочное государство. «Трудно представить себе больших антиподов, — записывает Валерия в своём дневнике, — чем папа и мама. И всё же я иной раз задаю себе вопрос, кто из них достойнее в этом горе. Очень много забот мне теперь часто доставляет мама. Она способна на великие дела и не способна на мелочи. Сейчас, когда волнения уступили место однообразию повседневной жизни и папа, по крайней мере внешне, остаётся таким же и трудится как всегда, маме такая жизнь представляется тягостной и безотрадной. Она боится также, что её всё больше усугубляющаяся скорбь становится в тягость папе и они перестанут понимать друг друга». Валерия с ужасом убеждается, что эта мысль становится у Елизаветы идеей фикс, в которой её невозможно разубедить, и ей приходится слушать, когда мать заявляет ей: «Если бы Иегова призвал меня к себе, чтобы развязать руки папе и не отравлять тебе будущее семейное счастье мыслью о безрадостной жизни, которую мне придётся вести без тебя!»