Теперь обнаруживается вся благоразумность того, что императрица не разделяла враждебного отношения к Венгрии эрцгерцогини Софии и её ближайшего окружения. Вместе с Идой Ференци Елизавета приезжает в Будапешт, где их восторженно встречают. На вокзале императрицу уже ждут Андраши и Деак. «Было бы трусостью, — объяснял Деак своим друзьям, — отворачиваться теперь от королевы, когда её постигло несчастье, в то время как ещё недавно, когда дела династии обстояли хорошо, мы горячо её приветствовали». Венгры провожают императрицу во дворец в Офене, объясняют, что нынешним ужасным положением короны намереваются воспользоваться радикальные революционные элементы, исповедующие принципы Кошута, доказывают ей, что теперь нужно действовать быстро, что необходимо парализовать активность этих людей и пойти на уступки.
Елизавета понимает, что нельзя терять времени. В горах Офена она снимает виллу (Кохмейстер) и уже 12 июля едет в Вену, чтобы забрать детей. Она рассказывает императору о том, что видела и слышала в Будапеште, и умоляет назначить Дьюлу Андраши министром иностранных дел. Только в этом императрица, восхищенная обликом и блестящими способностями графа, видит возможность удержать Венгрию под властью династии и предотвратить раскол монархии на две части. Несмотря на всю серьёзность положения, Франц Иосиф проявляет сдержанность. Всё, что делается, может иметь самые серьёзные последствия. Так быстро принять решение он не может, император недостаточно ясно представляет себе ситуацию. Он должен сначала посоветоваться со своими министрами.
Всё это верно, но время не ждёт. Елизавета раздражённо настаивает на исполнении своей просьбы. Франц Иосиф говорит:
— Поезжай с детьми в Офен, будь там моим полномочным представителем. Удерживай людей, сколько сможешь, и всё уладится!
Император, надеясь на интервенцию Наполеона III, уступил Венецию, не едет в Пешт. Он опасается, что окажется там под слишком большим давлением. Его жена и дети уезжают 13 июля. Одновременно в цейхгауз Офена отправляются сокровища из Венского казначейства.
Уже на другой день после прибытия Елизавета отправляет письмо к канцлеру Венгрии при венском дворе с просьбой рекомендовать императору призвать Деака в Вену к месту расположения высочайшего двора. Возможно, тому удастся добиться того, что не удалось ей. Она больше не может видеть, как заводят дело в тупик эти правительственные мужи в Вене, особенно этот министр без портфеля граф Мориц Эстерхази, который, будучи сам родом из венгерской семьи, противится всякой дружественной политике в отношении Венгрии. Елизавета ещё испытывает доверие к Майлату, он принадлежит к числу тех, кто очарован её красотой и прелестью, и теперь она ещё раз обращается к нему: «...я откровенна с Вами. Прежде всего одна просьба: будьте моим заместителем при императоре, возьмите на себя труд выполнять мои обязанности — открыть императору глаза на опасность, которая ему неминуемо грозит, если он по-прежнему не пойдёт на уступки Венгрии. Будьте нашим спасителем, заклинаю Вас от имени нашего бедного отечества и моего сына и рассчитываю при этом на дружеские чувства, которые Вы, насколько я знаю, питаете ко мне. Уступка, к которой я пыталась склонить императора, но на которую он, к сожалению, пока не пошёл, состоит в том, чтобы удалить нынешних государственных мужей и назначить министром иностранных дел Дьюлу Андраши. Это была бы уступка Венгрии, но такая, которая не наводит на мысль о податливости императора и тем самым не компрометирует его. Популярность Андраши умиротворила бы страну и пробудила бы доверие и королевство успокоилось бы, пока обстоятельства в конце концов не позволят урегулировать внутреннюю ситуацию... Если императора ни за что не удастся склонить к этому, пусть он, по крайней мере, назначит Андраши министром Венгрии; самое важное сейчас — успокоить страну и с помощью человека, способного вселить в неё уверенность в лучшее будущее, заставить её отдать все силы, которыми она располагает, в распоряжение императора... Сейчас я всё отдаю в Ваши руки...»
Майлат отвечает, что император признает необходимость принять решительные меры в отношении Венгрии, однако опасается, что одни и те же причины приведут к одинаковым последствиям. Однако он не хочет одностороннего решения, испробованного в 1848 году, и стремится не допустить даже намёка на то, что эти меры приняты под давлением внешних обстоятельств.
Елизавета не понимает причин этого промедления. «Я только что вернулась из Кенигсэгга, где вела переговоры с Андраши, естественно, один на один. Он ясно и недвусмысленно высказывал свои взгляды, — пишет Елизавета императору. — Я поняла их и убедилась, что если ты доверяешь ему, но полностью, то мы ещё можем спасти не только одну Венгрию, но и всю монархию. Во всяком случав, тебе следует самому переговорить с ним, причём сразу же, ибо каждый день может так усложнить ситуацию, что в конце концов он уже не возьмёт на себя этот труд; в такой момент требуется обладать немалым мужеством, чтобы решиться на это. Так что побеседуй с ним сразу же, можешь быть с ним совершенно откровенным, ибо могу тебя уверить, что это не тот человек, который во что бы то ни стало готов играть определённую роль, который гонится за завидным положением, напротив, он скорее ставит на карту своё теперешнее положение, которое прекрасно. Но как любой честный человек, в тот момент, когда государство на краю гибели, он готов употребить всё, что в его власти, для спасения страны. Всё, что у него есть — свой разум, своё влияние в стране он употребит во благо тебе. В последний раз прошу тебя от имени Рудольфа, не упусти последнюю возможность...
Я просила Андраши сказать тебе всю правду, поставить тебя в известность обо всём, даже если это ничуть не радует. Прошу тебя, телеграфируй мне сразу же по получении моего письма, следует ли Андраши отправляться вечерним поездом в Вену. Я пригласила его завтра опять зайти к Пауле, чтобы дать ему ответ. Если ты скажешь «нет», если в последний момент ты даже не захочешь выслушать непредвзятого совета, значит, ты и в самом деле относишься ко всем нам безразлично. В этом случае ты навсегда избавишься от моих просьб и замечаний, и мне не останется ничего другого, как утешаться сознанием того, что я, что бы ни произошло, всегда смогу честно сказать Рудольфу: «Я сделала всё, что было в моих силах. Твоё несчастье не на моей совести...»
Для обращения к императору, изнемогающему под бременем бесчисленных забот, тон письма очень серьёзен, даже слишком резок, но опасность представляется Елизавете настолько реальной и близкой, что она полагает, что обязана быть резкой, даже в интересах собственного мужа.
В Венгрии умеют ковать железо, пока горячо. Через два дня после того как Елизавета отправила письмо мужу, почта доставила ей послание будто бы частного характера. Почерк оказался ей незнаком. Вскрыв письмо и мельком заглянув на четвёртую страницу, чтобы узнать автора, — подписи она не обнаружила. В анонимном письме королеву умоляли вмешаться, называя её «земным ангелом-хранителем Венгрии», писали, что мира можно добиться только в том случае, если монарх полностью восстановит законы 1848 года, учредит венгерское министерство и согласится короноваться королём Венгрии. В качестве министров аноним предлагал, в частности, Деака, Этвеша и Андраши — три фамилии, которые императрице приходится слышать теперь повсюду, куда бы она ни обратилась. С замиранием сердца она ждёт результата своей просьбы к императору и получает от Франца Иосифа шифрованную, наспех составленную телеграмму: «Велел Деаку тайком приехать. Поэтому не слишком связывайся с Андраши».
Известие о поездке императрицы в Будапешт дошло и до Кошута, который в качестве главы венгерских эмигрантов в Италии приветствовал развитие событий, связывая с ними далеко идущие планы. Он сразу почуял угрозу для своих замыслов. Ещё 16 июля он с возмущением пишет из Флоренции графу Чаки: «Симпатичные объяснения, данные императрицей по поводу её поездки в Пешт, произвели здесь нежелательный эффект. Очень важно, даже чрезвычайно важно, чтобы признак национальной жизни развивался в прямо противоположном направлении. Природная венгерская пассивность весьма и весьма огорчает».
