И восстали все, живущие в окраинных городах его державы, и отложили дела свои, плуг и всякую работу, и приготовились к войне, и взяли оружие, чтобы сразиться с царём, губили добродетельных жителей своих городов и благочестивых в домах их многообразным мукам подвергли: одних они с высоких укреплений города вниз сбросили и потом прикончили, иных, к копьям привязав, растерзали их тело при скачке, а иных на части рассекли и многими другими способами умерщвляли из-за грехов наших, потому что мы согрешили перед Господом нашим. И великого удивления достойно наказание, которое понесли мы и братья наши от своих соплеменников, так что жизнь наша напомнила о временах правления прежних незаконных царей...»

И. А. Хворостинин. Словеса дней, и царей, и святителей.

Зима 1608 года поначалу была утешной для государя. Окромя большой радости по поводу безвременной кончины «царевича Петра» (Василий Иванович не смог отказать себе в удовольствии лично лицезреть, как корчится на верёвке тело претендента на престол), было ещё, по крайней мере, две: наконец были выстроены новые деревянные хоромы на месте, выбранном не без умысла, — здесь когда-то был дворец Фёдора Иоанновича, и, соответственно, уже ничто не мешало долгожданной женитьбе на боярыне Марье Петровне Буйносовой-Ростовской.

Но такова была, видать, злосчастная судьба Шуйского, что к любой его радости обязательно добавлялась изрядная доля горечи. Когда отправились осматривать новый дворец и царь не уставал удивляться его благолепию, нежданно, уже при выходе, рухнули сени, вызвав всеобщее удивление, — ведь всё строилось из отборного леса! Государь и всё его окружение восприняли это как дурное предзнаменование. Стольник Пожарский, наблюдая, как испуганно крестится царь, вопросительно поглядывая на Гермогена, призванного осветить углы здания, с усмешкой подумал, что на месте Шуйского он бы в первую очередь приказал как следует высечь мастера, неправильно рассчитавшего длину балок, и во вторую — плотников — за худую работу.

На государевой свадьбе стольнику Пожарскому было доверено подносить блюда тестю государеву, князю Буйносову, поэтому он близко видел лица молодожёнов. Мария Петровна поражала истинно русской красотой — из-под густо наложенных румян пробивался естественный румянец, ещё более яркий, глаза с поволокой плотоядно осматривали блюда, подаваемые на стол. Взгляд не менял выражения, когда она изредка посматривала на царственного супруга. Его ответные улыбки были робки и даже опасливы: царица была выше ростом и шире в плечах, а многочисленные парчовые одежды, сшитые мешком, не могли скрыть огромную грудь.

Наутро после брачной ночи Дмитрий Пожарский увидел, как другие стольники — князья Дмитрий Трубецкой, Дмитрий Черкасский и Алексей Сицкий с ухмылками слушали постельного слугу, который глумливым шёпотом рассказывал, что во дворце никто не спал из-за великого шума в царской опочивальне: молодая жена изрядно молотила Василия Ивановича, так, что он не мог сдержать стенаний, требуя от него добросовестного исполнения супружеских обязанностей.

Приятели хохотали, а Трубецкой сквозь смех заметил:

   — Придётся Василию Ивановичу срочно замену искать. Он не Господь Бог, чтоб с помощью непорочного зачатия наследника заполучить!

   — Так ты, Митрий, и давай, не теряйся! — хихикнул Сицкий. — Ты у нас парень хоть куда. Сам хвастал, что в твоём поместье в каждом доме твои байстрюки имеются...

Трубецкой, заметив слушавшего их поодаль Пожарского, махнул рукой:

   — Эй, Хромой, подь сюда! Новости про царя и царицу рассказывают...

Пожарский, стоя к ним вполоборота, лишь брезгливо повёл плечом:

   — Охота вам языками молотить. Словно бабы...

   — А ты святой нашёлся! — злобно выкрикнул Черкасский.

Пожарский, не ответив, пошёл дальше, к Дворцовому приказу. Он не любил эту троицу глупых и жадных парией, вечно угодничающих и наушничающих государю. По знатности он не уступал им, но были они несравнимо богаче, о чём каждый раз старались ему напомнить.

   — Донесёт? — испугался Сицкий.

   — Кто, Пожарский? — рассмеялся Трубецкой. — Никогда. Он же у нас блаженный.

Дмитрий шёл и размышлял. Он служит при дворе уже четвёртого государя. Уж на что Фёдор Иоаннович слабенек умом был, за что «звонарём» прозвали, и то никто так, в открытую, не смел издеваться над государем. А над Шуйским смеются кому не лень. Да коли бы только смеялись... Ближние бояре оспаривают каждое его слово, и всяк норовит действовать по-своему. Нет единого державного кулака. Ему вспомнились слова царя Соломона, приведённые в любимой его книге «Александрия»: «Царство составляется множеством людей. Царь, который не советуется с людьми и не верит им, — сам себе враг, тот же, который советуется, — много пользы приносит земле».

«А наш государь? — размышляя далее князь. — Похоже, что он сам себе враг, никому не верит, на словах с советниками соглашается, а поступает по-своему. Да и советники — кто? Каждый норовит при случае Шуйского спихнуть, чтоб самому трон занять. А о земле Русской никто из них не думает».

«Что делать? Где выход? — горестно думал Пожарский. — Ведь впрямь трон шатается. Если уж дворяне, основа государева, в разных лагерях оказываются. С кем мы воюем? Сами с собой? — И сам себя утешил: — Нет, только верностью престолу до конца можно спасти нашу землю! Что б ни было, присяге не изменю!»

...Преподобный Иринарх, затворник Борисоглебского монастыря на Устье, был широко известен своей святостью и учёностью не только на Ростово-Суздальской земле, но по всей святой Руси. В миру он назывался Ильёй и был сыном крестьянина из ростовского села Кондакова. Ещё в детстве он мечтал посвятить себя Богу. В двадцать лет лишился отца и переселился с матерью на Ростовский посад, где купил дом и выгодно занялся торговлей, однако все прибытки раздавал нищим. В это время он жадно читал божественные книги и не оставлял помыслов о монашестве. И однажды, взяв свой родной поклонный крест, он отправился в Борисоглебский монастырь, чтобы остаться там навсегда.

Первым помыслом нового затворника было создать себе особый труд, дабы не праздно и не льготно сидеть в затворе. Он сковал себе цепь, обвился ею и прикрепил себя к толстому обрубку дерева, который служил ему и мебелью, и был тяжёлой ношей при переходе с места на место.

Многие годы Иринарх провёл в добровольном заточении в тёмной сырой келье монастыря, изучая труды отцов Святой Церкви. Но вот однажды ночью привиделось ему во сне страшное видение — горящая Москва, сотни и тысячи убиенных, скачущие польские всадники по сёлам и городам Руси, уничтожающие храмы Божии, угоняющие скот, рубящие своими длинными кончарами направо и налево мужиков, баб, детей...

Проснувшись, он долго лежал не шелохнувшись, уставясь в чёрный потолок, на котором огонёк лампадки рисовал причудливые видения, только что виденные им во сне. Старец смиренно ждал, пока не услышал голос, вещавший откуда-то издалека и в то же время где-то совсем рядом:

   — Пойди к Москве и повежд сие: да будет тако!

   — Александр! — позвал тихим голосом старец своего ученика, спавшего здесь же, в келье.

Ученик, тоже немолодой годами, торопливо слез с лавки, наклонился:

   — Слушаю, отче.

   — Собирайся. Нам тотчас надо быть в Москве.

Затворника Иринарха и его ученика увидел в Успенском соборе, где монахи горячо молились, сын боярский Симеон. Он поспешил к царю с известием о появлении знаменитого святого. Было это в день венчания государя, и тот увидел в появлении в Москве известного своей святостью человека доброе предзнаменование, поэтому велел тотчас позвать его в Благовещенский собор.

Но не с доброй вестью прибыл Иринарх. Глядя пристально в очи государя, будто проникая в его душу, старец рассказал о своём вещем сне:

— Открыл ми Бог грешному старцу, что видел есмь град Москву плененну от Литвы и всё российское войско. И аз оставя многолетнее в темнице сидение и труды, а сам к тебе пришёл возвестити.