«О, великое Божье милосердие! Ещё не до конца прогневался Он на христианский род. О, чудо и диво! И воистину великого плача достойно, как мать городов Российского государства со всеми её крепостными стенами и великими умами и душами врагам и губителям покорилась и сдалась и на волю их отдалась, кроме лишь того нашего великого, стойкого и неколебимого столпа, духовного и крепкого алмаза, и с ним ещё многих православных христиан, которые хотят за православную веру стоять и умереть!

А тот, прежде упомянутый град, воистину великий по своим деяниям, против тех супостатов наших и врагов, а точнее сказать, против самого лютого супостата нашего, злого короля, желающего погубить святую нашу и непорочную веру, — крепко вооружился и укрепился, и не покорился, и не сдался».

Новая повесть о преславном Российском царстве.

Конрад Буссов стоял на высоком крыльце своего просторного калужского дома, срубленного на русский манер в виде боярского терема, и смотрел поверх частокола, что делается на улице, ведущей к острогу. Он только что беседовал с внуками на немецком, но, услышав шум приближающейся толпы, проворно, несмотря на возраст и тучность, выскочил на крыльцо.

«Государь возвращается», — догадался старый вояка, не позволявший себе даже мысленно презрительно называть самозванца, как многие из иностранцев, — «цариком». Малейшее пренебрежение к нему, как убедился опытный царедворец, было очень чревато. Подозрительность «Димитрия», и всегда достаточно мнительного, за последний год сплошных неудач возросла многократно.

Как и всякий слабый человек, Тушинский вор во всех своих бедах меньше всего винил самого себя, ища «козлов отпущения» среди ближайшего окружения. Жестокость, родная сестра слабости и страха, делала его скорым на расправу. Человек, заподозренный в измене, либо лишался головы, либо «сажался в воду», проще говоря, бывал утоплен. Иногда, ради устрашения прочих, «царик» приказывал повесить предателя либо расстрелять, прибив его предварительно за руки и за ноги гвоздями к крепостным воротам.

...Кавалькада карет и всадников тем временем уже мчалась мимо дома Буссова. Напрягая зрение, он пытался увидеть государя. Вот и знакомая карета. Но окружали её не, как обычно, казаки, а татарские всадники. Видно, государь сменил свою охрану. Вот промчались верхом бояре — Шаховской, Трубецкой и прочие. Затем проследовали кареты царицы и её фрейлин.

Кавалькаду замыкали донские казаки. Острый глаз ветерана углядел атамана Заруцкого, как ни в чём не бывало скакавшего впереди.

«Вернулся к государю блудный сын!» — с удовлетворением подумал Конрад, поспешая к воротам.

   — Иван Мартынович! — зычно крикнул он, своим голосом заглушая цоканье копыт и звон оружия. — Неужто проедешь мимо? Твоя мальвазия тебя заждалась.

Заруцкий натянул поводья и резко остановил коня:

   — Дорогой Конрад! Вот кого всегда рад видеть.

Спешившись и бросив поводья коня оруженосцу, он ударил Буссова по плечу и расхохотался:

   — Ты прав, как всегда! Выпивка нужна — в глотке изрядно пересохло. Ведь скачем без остановки от самого Серпухова.

Заруцкий сбросил доспехи и удобно расположился на лавке в переднем углу. Он с жадностью опустил свои усы в объёмистую кружку с латинскими вензелями. Наконец, насытившись, вытер усы и вдруг мрачно сказал:

   — Во дворец пока не заявляйся, а то можешь и голову потерять.

   — Что так? — сразу приуныл хозяин.

   — Про наши дела, чай, наслышан? Опять еле ноги унесли. Теперь Димитрий Иванович, после предательства Сапеги, не только немцев, но и поляков с литвой ненавидит. Для него сейчас слаще зрелища нету, как отрубленные головы шляхтичей.

   — А я-то при чём? — обиделся Конрад. — Что Ян Сапега изменил, ничего удивительного. Литовцы — народ вероломный. Но я ведь не раз доказывал свою преданность государю. Не только сам, но и мой старший сын сражались под знамёнами Болотникова против Шуйского, когда ещё и государя-то не было! Иван Мартынович, ты хоть мне веришь?

Тот зычно захохотал, скаля жёлтые зубы:

   — Верю, верю всякому зверю. Да что говорить. — Он оглянулся на дверь горницы, не подслушивает ли кто, и понизил голос: — Я ведь и сам было в войско Жолкевского собрался. С ним и под Москву пришёл, да передумал...

   — Что так?

Заруцкий скрипнул зубами:

   — Ненавижу бояр, меня Жолкевский хотел воеводой на русский полк поставить, а Мстиславский и прочие упёрлись — подавай им только Салтыкова, этого сопляка. Он и саблю-то не удержит! Запомни, Заруцкий никогда не будет служить в подчинении у москаля.

Атаман снова оглянулся на дверь.

   — Я и наших-то «перелётчиков» ненавижу. Трубецкой, Рындин, Юшков, Третьяков да и князь Гришка Шаховской.

Тоже мне вояки! Горазды лишь государю нашёптывать, а ещё бражничать с ним. Да только он и им перестал доверять. У него теперь одна вера — в татар!

   — Не может быть! — ахнул Конрад, подзадоривая собеседника.

   — Зачем мне врать? Намедни напился и ну орать: «Мне теперь ничего не осталось, как собрать татар да турок. Только они одни могут помочь мне завоевать наследство моих предков! А коль не сумею овладеть Россиею, разорю её так, что она ничего не будет стоить. Пока я жив, не будет ей покоя!»

   — Ну, мало ли что батюшка государь спьяну сболтнёт!

   — Не скажи! Теперь в телохранителях у него одни мурзы, русских и казаков до себя не допускает.

   — Настроение у государя переменчиво. Глядишь, скоро сменит гнев на милость.

Заруцкий как-то странно хмыкнул и снова надолго опустил усы в бокал. Потом исподлобья взглянул на собеседника.

   — Кернозицкого помнишь ли?

   — Ещё бы! «Знатный» воин! Первым бежал от Скопина! Он по-прежнему близок к государю?

   — Пуще прежнего! Так вот этот пан, когда мы стояли в Серпухове, пришёл ко мне попрощаться перед дальней дорогой. Отправил его Димитрий в Астрахань с тайным поручением — проведать, как тамошние людишки отнесутся к тому, что царь с царицею сделают своею столицею Астрахань.

   — А как же Москва?

   — Государь заявил, что не желает жить в Москве, поскольку она осквернена присутствием нехристей, поляков.

   — Это же значит совсем расколоть Россию — было два царя сразу да два патриарха, а теперь — и две столицы! — воскликнул Буссов. — Надо его отговорить! Да и потом, в Москве — казна, сокровища царей. А в Астрахани что?

...После встречи с Заруцким Конрад совсем пал духом. Что делать? Бежать, но куда? Не дай Бог схватят татарские мурзы, что свирепствуют вокруг Калуги. Каждый день они притаскивают в замок пленных поляков и под пьяные крики на глазах у государя предают их пыткам и смерти.

Оставалось одно — уповать на счастливый случай. И Буссов выжидал, стараясь поменьше выезжать из дома. Заруцкий нередко заглядывал к гостеприимному немцу, чтоб испить мальвазии, а то что-нибудь и покрепче. От него Конрад узнавал последние дворцовые новости.

В конце сентября в Калугу прибыл «касимовский царь». Это был хорошо известный на Руси Ураз-Махмет, знатный татарин из Ногайской Орды. В юности он попал в московскую неволю, но Иван Грозный обошёлся с ним очень милостиво, отдал ему на кормление город Касимов и нарёк его соответственно «касимовским царём».

Когда чудом воскресший «Димитрий» подошёл к Москве, Ураз-Махмет присоединился к его войску, прибыв в Тушино с блестящей свитой и немалым количеством татарской конницы. Был он щедр, раздав за короткий срок воинам самозванца триста тысяч злотых. Однако когда Тушинский вор, тайно покинув лагерь, ускакал в Калугу, Ураз-Махмет первым открыто объявил себя сторонником Сигизмунда. Позднее «касимовский царь» участвовал в походе Жолкевского на Москву и отличился в разгроме войска Дмитрия Шуйского.

Но в Калуге оставались мать, жена и сын Ураз-Махмета, по которым хан изрядно соскучился. Чтобы вызволить их, он пошёл на хитрость, объявив самозванцу, что вновь будет верно ему служить. «Царик» несказанно обрадовался: его, казалось, бредовый план создать Астраханское царство при помощи влиятельного Ураз-Махмета мог стать реальностью. «Димитрий» встретил неверного союзника как равного: закатил великолепный пир. Но наутро наступило похмелье. К «Димитрию» пришёл сын Ураз-Махмета, с которым тот подружился во время невзгод, и донёс государю, что отец его — изменник. Он уговаривал сына бежать с ним и со всей семьёй под Смоленск.