— Ну, полно, полно! Да и какие счёты могут быть между государем и государыней!
Татищев тупо воззрился на живо жестикулирующего пана:
— Жена самозванца, католичка — государыня?
— Конечно! Подумай сам — Шуйскому теперь негоже брать в жёны ниже себя по родству. А кто такие Буйносовы? Кто про них в Европе слышал? Дошло? А прежнюю государыню, сиречь мою дочь, знают и король Польский, и римский император. Сам Бог велел Шуйскому жениться на моей дочери. И королю Сигизмунду, что благословил Марину на брак с Димитрием, никаких обид не будет. Всё исполняется, как он хотел, — полячка остаётся русской царицей. А это залог вечного мира между Речью Посполитой и Русью. И, учитывая, что Сигизмунд не крепко на троне сидит и всё глядит в сторону своей родины — Швеции, глядишь, будущий наследник станет во главе уже двух славянских государств.
Маржере, быстро переводивший остолбеневшему дьяку блестящие логические построения сендомирского воеводы, ощущал чувство всё возрастающей брезгливости. Сам не веривший ни в Бога, ни в чёрта, Жак тем не менее не мог понять такого цинизма: ещё не остыла постель новобрачных, а чадолюбивый папаша подсовывает свою дочь под одеяло новому претенденту на трон. И кому — гундосому, слюнявому старику!
До Татищева наконец дошёл смысл того, что с таким жаром вдалбливал Мнишек.
— Так что, он сватает свою дочь за Шуйского? — переспросил он у Маржере, словно не веря своим ушам.
Жак молча кивнул, с любопытством ожидая от дьяка вспышки необузданной ярости. Но её не последовало. Хитрый дьяк понял, что может впутаться в политическую интригу, которая неизвестно чем кончится. Ведь он знал, что Шуйский озабочен реакцией польского короля на происшедшие события. И чем чёрт не шутит, вдруг он клюнет на приманку хитрого пана. Тем более что Марина очень недурна собой.
Поэтому он только произнёс односложно:
— Не можно!
— Почему?
— Государь крепко держится старых порядков и не женится на католичке.
— Старых порядков? Но позволь — ведь бабка убиенного Димитрия была урождённой Глинской, полячкой, и благополучно родила наследника, будущего великого Ивана Четвёртого.
— Убиенный, как ты говоришь, Димитрий — вовсе не сын Грозного, а расстрига Гришка Отрепьев, которого постигла Божья кара.
— А я и не утверждаю, что покойный государь был сыном Ивана...
— Кем же ещё?
— Ты же отлично знаешь, что у Ивана был старший брат, Григорий, рождённый в монастыре.
Татищев похолодел: значит, этот проклятущий поляк знает великую тайну, которую поведал умирающий Димитрий заговорщикам. Значит, её знают и Жигимонт, и папа римский? Однако, не подав виду, что испугался, дьяк обрушился на воеводу с руганью:
— Враки всё это. Гнусные измышления дьявола, чтоб сбить с толку добрых людей! Что же он, выдавал себя за сына Ивана и Марфу называл родной матерью?
— Так было проще заставить народ идти за собой. Ведь кто знал о Григории, кроме самого Ивана, который искал старшего брата по монастырям, чтобы убить? Разве что только ближние бояре. Да мало кто из них избежал гнева Грозного. А легенду о спасённом младенце знали все. Как говорится, ложь во спасение.
— Ложь есть ложь! Не может святое дело ею прикрываться. Так что выбрось эти глупости из головы и жди сегодня людей из Дворцового приказа. Они всё твоё имущество опишут и заберут. Тогда и милуйся со своей дочкой.
— Но что мы будем есть и пить?! — возмутился Мнишек.
— Будете получать в достатке милостыню с царского стола! — усмехнулся Татищев. — Маринка, как убили её повара, уже ест блюда из царской кухни — и ничего, не жалуется!
— А что я буду пить, если вы заберёте моё любимое венгерское вино? О мой золотистый токай! — возопил воевода. — В моих погребах — тридцать бочек.
— Ничего, мёдом обойдёшься! А бочки твои пригодятся к царёву столу.
— У меня от вашего мёда изжога и голова болит!
— Привыкать надо, коль к нам непрошеный явился, — оскалился дьяк.
Татищев поспешил рассказать о разговоре Шуйскому. Тот выслушал со всё возрастающим страхом и велел немедля позвать из Посольского приказа князя Григория Волконского, который вместе с дьяком Андреем Ивановым готовился к поездке в Польшу для переговоров с королём.
Волконский, войдя в опочивальню, где Шуйский шептался с Татищевым, удалив не только ближних слуг, но даже родных братьев, пал на колени и довольно сильно стукнулся лбом об пол. Шуйский неодобрительно взглянул на тщедушные плечи князя: «Худосочен уж больно, где ему до дородности Афоньки Власьева!» Однако, привычно скрыв истинные мысли, рек благолепно:
— Как, князюшка, когда готов отправиться с посольством?
— Недели через две, государь. Дел много, грамоты ещё не готовы, подарки, да и с поездом...
— Что с поездом?
— Уж больно беден — лошади поистощали, да колымаги бы заново сафьяном обить надобно, а денег, сказывают, в казне нету.
— Нету, — подтвердил привычно Шуйский, затем, потеребив в задумчивости бородёнку, осилил своё привычное скупердяйство: — Ин ладно, велю по твоей бедности выдать тебе триста рублёв. Как, управишься?
— Постараюсь, батюшка царь.
— Ин ладно, — снова благолепно произнёс Шуйский, но тут же голос его стал властным и даже угрожающим: — Теперь слушай и запоминай как следует. Коли будут тебя Жигимонт и его сенаторы допытывать, откуда, мол, знаем, что на троне сидел расстрига Гришка Отрепьев, отвечай, что как съехались в Москву дворяне и всякие служилые люди, то царица Марфа и великий государь наш Василий Иванович, а также бояре обличили богоотступника, вора и расстригу Гришку Отрепьева и что, деи, он сам сказал перед великим государем и перед всем многонародным множеством, что он прямой Гришка Отрепьев и делал всё то, отступя от Бога, бесовскими мечтами. Понял? Поэтому весь народ московский, осуди истинным судом за злые богомерзкие дела, его убил. Хорошо запомнил?
— И ещё, — Шуйский перешёл на зловещий шёпот, — если Жигимонт спросит тебя с глазу на глаз, мол, куда девался тот юноша, что показывал ему тайные царские знаки, отнекивайся, деи, ничего про то не знаешь доподлинно, но как бы слышал разговоры, будто погиб тот юноша ещё в Самборе, а в Россию въехал с войском уже точно Гришка Отрепьев. Запомнил? Смотри не перепутай! А коль ссылаться будет Жигимонт на свидетельство дьяка Афанасия Власьева, реки, что Афанасию верить нельзя было, потому что он — вор, разоритель веры христианской и ездил в Польшу без ведома бояр. Ну, ступай!
Татищев, едва дверь закрылась, спросил:
— Зачем про Самбор наказывал?
— Мне Варлаам Яцкий сказывал, что королю известно, будто в Самборе по приказанию Димитрия был казнён подосланный к нему убийца. А ежели наоборот — того, что за царевича себя выдавал, убили, а вместо него Гришку поставили?
— Так ведь Мнишек при этом был! Он эту ложь обличит.
— Мнишек короля увидит не скоро. А когда время пройдёт, пусть болтает чего хочет.
— И послы могут подтвердить, что тот, кого они видели при королевском дворе, занял московский престол. Да и другие знатные вельможи молчать не станут! — не унимался Татищев. — Их же мы не сможем долго под стражей держать!
— Сможем, если хитростью будем действовать! — Глазки Шуйского заблестели, предвкушая желанную интригу. — Главное — сбить их с толку!
...На следующий день Маржере обнаружил, что трон, по которому так усердно елозил своим плоским задом Шуйский, здорово шатается. Сначала один из его драбантов встревоженно сообщил, что ночью на воротах многих домов, в том числе и тех, где на квартирах размещались иностранные воины, появились надписи. В них народ московский именем государя призывался громить эти дома, как дома предателей.
Маржере во главе своих гвардейцев заспешил во дворец. Его лошади приходилось то и дело объезжать группы простолюдинов, спешивших на Красную площадь. На лицах некоторых читалась озлобленность против чужеземцев, их останавливал только вид грозных алебард. Однако большинство из посадских и стрельцов выражали недоумение: зачем нужна новая резня. И так уж на весь свет опозорились, когда бросились спасать своего царя от поляков, а в результате Шуйский с заговорщиками его же и убили. Теперь вот на всех углах кричат, что это был Гришка Отрепьев, продавшийся дьяволу, а приезжающие с Запада гости толкуют, что царь жив, скоро снова будет в Москве и тогда несдобровать тем, кто шёл против него по наущению Шуйского.
