— Истинно молвит государь, — внушительно произнёс Василий Голицын. — Пущай послы подольше побудут у нас в гостях, да и другие знатные вельможи тоже. Глядишь, охолонут, не будут болтать, деи, самозванец вовсе не Гришка Отрепьев, а истинный царевич! Нам сейчас такие разговоры на Литве ни к чему.

Шуйский милостиво улыбнулся в знак полного согласия с самым влиятельным из заговорщиков и, не желая продолжать разговор на столь скользкую тему, пригласил думных отобедать с ним. В столовой избе, где стены ещё помнили пиры Годунова, государю прислуживал новый, назначенный им кравчий — Иван Черкасский, который то и дело наполнял блюда, стоявшие перед Василием.

Размягший от великолепного мёда, доставленного во дворец из погребов Шуйского, старик Мстиславский воскликнул:

   — Пора тебе, царь-государь, о наследнике подумать. А то, глядишь, боярышня Буйносова, которую тебе в невесты самозванец определил, в девках пересидит. Поди, ей пятнадцать уже минуло?

   — Сейчас — не могу! — благостно вздохнул Шуйский, облизнувшись как кот на сметану. — Ведь царице, — он сделал ударение на слове «царица», — по чину отдельные хоромы требуются. А дело это — не скорое...

   — Почто так? — не удержался от ехидства Татищев, обсасывающий лебяжье крылышко. — Вон Гришка Отрепьев для себя и своей крали мене чем за полгода хоромы отгрохал.

   — Потому что казна государская — пуста! — с надрывом воскликнул Шуйский и даже прослезился. — Расстрига нас по миру пустил. После брачной ночи своей потаскухе на радостях пятьдесят тысяч отвалил. А сколько раздал тестю и прочим сродственникам — не счесть.

   — Так отобрать немедля! — не унимался Татищев.

   — Силой негоже, — возразил Шуйский. — Пусть сами вернут. Ты, Татищев, завтра и пойдёшь к Марине, а потом к её родителю и скажешь, что не отпустим её к отцу, пока всё до копейки не возвернут.

Когда после обеда бояре чинно отправились по домам, чтобы соснуть до вечера, Шуйский велел Маржере следовать за собой в опочивальню. Дав постельному слуге знак, чтоб подождал со сниманием с него многочисленных одежд, государь обратился к начальнику стражи:

   — Доволен, что оставил тебя при дворце?

Жак склонился, бормоча слова благодарности.

   — Ладно, ладно! Будешь верно служить, милостью не оставлю.

Маржере, осмелев, не удержался:

   — По-моему, я вправе ждать государевой милости после той ночи.

   — Той ночи? — покраснел от досады скупой Шуйский. — А разве я тебе что-нибудь обещал?

   — Гонсевский обещал...

«Наследный принц» гнусно захихикал, ощеря гнилые зубы:

   — Так пусть тебе Гонсевский и платит. Если сможет.

Маржере понял, что вознаграждения ему не видать как своих ушей и поклонился, чтобы побыстрей ретироваться.

   — Погоди, — остановил его Шуйский. — Завтра пойдёшь с Татищевым к Мнишекам. Дьяк не силён в посольской науке, может нагрубить и всё испортить. Будешь вести переговоры как переводчик. Переводи не всё, что он будет говорить, особенно если ругаться будет! Главное, добейся, чтобы Мнишеки вернули все подарки в государеву казну. Вот тогда можешь рассчитывать на мою милость, в том тебе моё слово.

Маржере очень засомневался в слове Шуйского, тем не менее, расправив грудь, изъявил готовность исполнить монаршью волю.

Наутро Маржере пошёл разыскивать Татищева. Искать его долго не пришлось: дьяк уже околачивался возле Красного крыльца. Предупреждённый Шуйским, он ждал переводчика. Идти им было недалеко — Марина содержалась всё в том же дворце, где стала русской царицей. Стрелецкая стража у крыльца расступилась, и гости вошли в приёмный зал, куда вскоре вошла и Марина, предупреждённая фрейлиной. Жак встретил её с чувством смущения, ожидая увидеть женщину, измученную трагическими переживаниями. Но прекрасное лицо бывшей императрицы было по-прежнему упруго-свежим, а огромные глаза выражали лишь любопытство и, пожалуй, лукавство. Она даже милостиво улыбнулась, узнав в статном офицере начальника телохранителей своего супруга.

Жак изящно поклонился, взмахнув шляпой, однако дьяк, не снимая своей высокой шапки и не подумав ради приличия сказать какие-то слова приветствия, с грубым нажимом спросил:

   — Сказывают, плачешься, будто к отцу не пускают?

Маржере, памятуя о напутствиях Шуйского, сообщил по-польски, что присланы они сюда новым государем, который приносит свои соболезнования и осведомляется, в чём нуждается вдова и не хотела ли бы она вернуться под родительский кров. Дьяк подозрительно вслушивался, улавливая отдельные, схожие с русскими, слова, и хмуро осведомился:

   — Чего это ты распетушился, как на именинах? Скажи, что будет сидеть здесь под стражей, пока не отдаст всё, что ей самозванец подарил.

Жак постарался перевести это как можно деликатнее, но Марина, было прослезившаяся при словах о соболезновании, поняв смысл ультиматума, заговорила горячо, с вызовом:

   — Пусть забирают всё — и драгоценности, и дукаты, и лошадей, и даже платья. Да, да! Даже платья! Хотя видит Бог, что я шила их ещё в Кракове. Уйду к отцу в одной рубашке! Об одном лишь прошу — отпустить со мной моих фрейлин. Бедные женщины! Они столько натерпелись от этих грубых мужиков. И если можно, прошу отдать моего арапчонка, мне так без него скучно.

При этом Марина уныло вздохнула, а Маржере подумал: «Боже мой, ведь она совсем дитя. Потеряла корону, а жалеет об утрате арапчонка!» Перевёл же Татищеву красноречивый и пылкий ответ царицы весьма лаконично:

   — Она согласна на всё!

Дьяк довольно хохотнул:

   — Почувствовала, что у меня не отвертишься. Ну, пошли теперя к её родителю. Сегодня же всё и заберём, а они пусть друг с другом милуются сколько влезет.

   — Мы идём к вашему отцу. Что-нибудь ему передать? — «перевёл» Маржере.

Марина лишь грустно покачала головой:

   — Передайте то, что слышали.

Когда Маржере повернулся к выходу, до него донеслись тихие слова, произнесённые по-французски:

   — Скажите, полковник, правда ли, что император чудом спасся?

«Так вот оно что, — мелькнуло в голове старого вояки. — Бедная девочка верит, что Димитрий жив!» Ему так хотелось оставить ей надежду, но он решил, что Марина должна знать правду, какой бы горькой она ни была.

   — Не верьте слухам. Я вчера видел тело государя. Он мёртв.

   — Чего она ещё хочет? — недовольно спросил Татищев, остановившись в дверях.

   — Просит вернуть своего слугу-арапчонка.

   — Эту нечисть чёрную? Кажись, Шуйский себе прибрал. Тоже всякую погань во двор тащит: и ведунов, и бабок, и шутов, и юродивых. Тьфу, дьявольское отродье!

...Не чувствовалось особого уныния и в хоромах тестя императора, Юрия Мнишека. Он встретил послов хитроватой усмешкой:

   — А что, говорят, новый государь ещё холост? И не спешит жениться на дочери русского князя?

Маржере удивлённо взглянул на хозяина: быстро же весть о том, что говорилось за обедом у Шуйского, долетела сюда.

Видимо, и Татищев подумал о том же самом. Буравя поляка злыми заплывшими глазками, пробасил:

   — Коль об этом знаешь, значит, знаешь, зачем и мы сюда пожаловали, — за добром, что тебе зять на радостях подарил!

   — Поверьте, Панове, добра того не так уж и много. А против нашего с ним договора, можно сказать, совсем ничего! Так, несколько камешков.

Дьяк сделал глумливый жест, выражающий крайнее недоверие, и хмыкнул:

   — В дворцовых росписях точно указано, чего и сколько тебе выдавалось из царёвой казны. Всё заберём!

   — Как ты смеешь не верить мне, вельможному пану! — вскипел Мнишек. — Я истратил на эту свадьбу в десять раз больше, чем мне пожаловал Димитрий.

   — Думаешь, мы не знаем, сколько денег тебе передал Власьев ещё в Кракове? А сколько изделий из золота и серебра? А кони? А сёдла и уздечки, украшенные каменьями? Всё отдашь! Иначе не видать тебе твою дочку!

Упоминание о Марине направило мысли воеводы в прежнее русло. Вдруг игриво заулыбавшись дьяку, он миролюбиво сказал: