Отец Михаил, священник, покивал головой и, горестно вздохнув, сказал:
— Виждь имений рачителю.
ДИВО ДИВНОЕ
Чертова корчма
Касьян стриг овечьими — в полтора аршина — ножницами когти на ногах, хрипел Акулине:
— Вот что, баба, лизаться мне с тобой, как с рыбиной, некогда. Пойду я, баба, в контрабанду. В Москве я был на выставке, а в контрабанде не был. Другие по святым местам шляются, мне это ни к чему, себе убыток, а патишествовать я страсть люблю. Сбирай меня.
Захлюпала, засморкалась баба, руки затряслись.
— Не хнычь, что ты! Из Москвы я ехал, в вагоне с человеком настоящим встретился. Туда, в Польшу, лен идет, а оттуда, через границу, резиновые титьки волокут, знаешь, ребят в городах выкрамливать. Обогатит тебя, говорит.
Забрал Касьян льну самолучшего, поехал зайцем к Польше. Ехать неудобно: и под лавкой лежал — какой-то обормот в нос каблуком заехал, — и на крыше, и на подножке перегона три висел, где-то едва под колесья не попал, и был факт — по скуле кулаком наотмашь, больше часу челюсть сшевеленная была. Однако на пятый день прибыл Касьян в самый аккурат, и главная суть — без копеечки, дарма, потому — такция на железной дороге… благодарю покорно.
Приехал — целые сутки возле корчмы на сеновале дрых; отлежался, пощупал скулу, пощупал переносицу — ничего, в плепорцию — и пошел в корчму чаи гонять.
Корчма низенькая, вся прокисшая, как простокваша, под потолком лампочка чадит. Ах, хорошо, чудесно, народу — страсть: все паны да евреи, есть и русские, но не такие, как Касьян… Ку-уда! Так, одно званье, что Рассея. Даже драки нет. Одно слово, ерунда.
Эх, разве дернуть и Касьяну самогонки. А что такое? Касьян свое вернет.
— Слушай, как тебя! Дамочка приятная, — поманил он жирную черноокую хозяйку. — А дай ты мне на размер души в крепкую плепорцию. Денег у меня нет, подарю я тебе — експорт называется. На!
Взяла хозяйка пучочек льна чудесного, заколыхалась естеством, пошла, и — секунд в секунд:
— Кушайте, пан, на здоровье! Угощайтесь.
Хлобыстнул Касьян стакашек, и другой, и третий.
Вдруг с души очень потянуло, и стало голову, как у барана, обносить. Что же это, а?
Подошел к нему человечишко, кобелек не кобелек — лисица.
— Тут, говорит, примесь, папаша, наворочена: для пущей крепости на табаке варят.
— Я понимаю, — сказал Касьян. — Я сто разов здесь бывывал, всех жуликов в личность знаю. Проходи, кормилец, — и со стула пересел для верности на изрядный тючок собственного льна.
А человечишка тоже возле Касьяна на корточки, и морда у него лисья, острая, нюхтит: так бы и долбанул ему в очки.
— Вы, папаша, гусь? — спросил лисенок.
— Сам ты гусь лапчатый. Я — Касьян, хрестьянин. За границу патишествую по своим делам.
— Хи-хи-хи… Я про то и говорю: за границу полетишь?
— Пошто лететь. Иропланщик, что ли, я? Я завсегда через канаву чохом действую. Прыг — и за границей.
А в голове у Касьяна гулы идут, а гвалт в корчме все веселей, все толще. Эх, вскочить да сорвать с хозяйки красненькое платьишко, уж очень, понимаешь, телеса сдобны, физкультура называется.
— Врешь! Не сомущай, лисья твоя морда. У меня своя баба есть, женский пол… Молчи!
— Что ты, папаша, я молчу, я не говорю… Это ты сам кричишь, — схихикал лисенок и очками поблестел.
Глядит Касьян — над очками рожки лезут:
«Черт с ним, наплевать, — подумал Касьян, — в случае неприятности — крестом окщусь».
А тот окаянный все ближе, ближе, того гляди, прыгнет в самый рот. Рыгнул Касьян, стиснул крепко зубы.
— Там речка, — дышит очкастый Касьяну в лоб. — Речку переплывешь, тут тебе и Польша.
— Не учи, — через зажатый рот прогнусил мужик, а сам вцепился горстями в лен, сидит, как гвоздь в стене.
— А через канаву, папаша, не советую, — мяукает лисенок и рогом норовит боднуть Касьяна в бороду. — Один самоход из Польши шел с товаром, перекрестился, да через канаву прыг. А насупротив него солдат оказался со штыком. Закричал солдат: «Врешь, погоди молиться-то!». Сгребли, потащили мужика.
Открыл глаза Касьян — нет лисенка. А только хозяйкин сладкий голос:
— Врешь! Погоди молиться-то.
Распрекрасная хозяйка на столе танцует, каблучками бьет, ведьмячьи глаза пламем полыхают.
И все, сколько было в корчме гуляк, все в один голос на Касьяна:
— Врешь, погоди молиться-то! Так и так украдем твой лен.
Испугался Касьян, осенил себя святым крестом, дрожит.
«Ах, какая проклятая контрабанда эта, — подумал он. — Действительно, упрут, дьяволы, мой лен: даже совсем без титек вернешься к бабе».
Стали все в ладоши бить, подгавкивать, и черный кот взад-вперед ходит, хвостом крутит, а сам глаз зеленых с Касьяна не спускает. И вся корчма зазеленела.
«Знаем, какие это коты», — подумал Касьян. И громко:
— Я, православные, на улку, отдышаться. Сейчас вернусь. — А сам по застенке, боком — фють! — на свежий воздух.
То ли сел, то ли лег, ничего не понимает. Сердце стукочет, башка вокруг тулова колесом идет, два петуха дерутся, кто-то красный проскакал, и вроде как Польша напирает: прет, прет, прет, этакая бабища грудастая.
— Куды на Рассею прешь? Ослепла! — закричал Касьян, а сам облапил ее, да в губки чмок.
— Ах, пан мужичок! Ах, какой хороший лен.
— Ты, дамочка, мой лен оставь, раз при тебе резиновых титек нет. Я знаю, зачем приехал. Я здесь двести разов бывывал. — А сам вторично в губки чмок. Глядь: евонная баба это, Акулина.
Сплюнул Касьян сердито:
— Что ты, стерьво косое, всурьез подвертываешься!.. — да ей в ухо хлоп и… проснулся. Встряхнул головой, вскочил: туман, утро, огород не огород, сарайчики стоят.
— Лен! — заорал Касьян. — Где лен? Угоднички святые… Караул!! — да бегом в корчму.
— Вот что, хозяйка, у меня лен пропал. Я спицыально в контрабанду прибыл, а лен украденный. Подай лен!
Хозяйка женской грудью ребенка кормит, самовар на столе кипит.
— Ах, пан! Что ж вы, пан, так неосторожно говорите: контрабанда… аяяй! Вы у нас, пан, даже не гуляли.
— Врешь, — прохрипел Касьян. — В твоей поганой корчме всякая чертовщина пущена антирелигиозная: петухи какие-то, коты с хвостом. Да ты и сама ведьма. Я этого не уважаю. Я в Москву отпишу. Меня на выставке чествовали. Мне все правители знакомые. Подай мой лен! А нет — всю тебя на куски ножом исполосую, не посмотрю, что красивше тебя на свете нет… Вот те Христос, не вру, — жарко, с присвистом задышал Касьян.
А хозяйка улыбнулась:
— Нате, пан мужик, опохмелитесь.
Перекрестился Касьян, выпил, щелкнул себя в лоб:
— Стой, приятельница! Дело вот в чем. Извиняюсь, вспомнил, — и что есть духу побежал на сеновал — ковырь, ковырь: ага, здесь, вот он ленок-кормилец: подальше схоронишь, поближе найдешь.
Сел Касьян на тюк льна, радостно заплакал:
— Угоднички святые. Ах, до чего приятно мне. Бог даст, контрабанду кончу с прибылью, всем вам по свечечке…
Сидит, сморкается, ничего понять не может: был в корчме, не был; пил зелье, не пил, пил, нет… тьфу!
Бубнит:
— Скажи на милость, какое у границы колдовство… Есть чего будет на деревне рассказать… Ну, ленок-батюшка, вот ночка потемнее упадет, я тебя, сударик, в Польшу.
Контрабанда
«Ну, — думает Касьян. — Надо и за границу чохом действовать».
И чуть солнца луч, пошел на речку обмыться — вроде как после вчерашней чертовщины в Иордани побывать. Пофыркал, понырял, и только за портки — глядь солдат к нему:
— Убирайся прочь, пока штыком брюхо не проткнул! Нешто не видишь — граница это…
— Как — граница, где? — задрожал Касьян, задом наперед штаны надел.
— Хы, где, — сказал солдат сердито. — Нешто не знаешь, что за рекой Польша? Не здешний, что ли?
— Пошто не здешний? Самый здешний. Искони на этих местах живем.
Солдат сморкнулся и ушел. Касьян посвистал тихонько и подумал:
