Из всей толпы пьян только один кузнец. Огромный и неуклюжий, он с хриплым ревом сорвал с себя прожженный пиджачишко и, крутя им в воздухе, совался пьяными ногами туда-сюда:

— Ррасшибу!..

Товарищ Перепелкин обомлел. Игнаху понесла хмельная волна к соломе, — Игнаха швырнул на солому пиджачишко и ковырнулся сам:

— К че… к че… к черту яблоки!.. А я усну. Эге! Да тут живность подо мной.

Толпа костила Перепелкина:

— Ведь мы весь день потеряли из-за тебя!..

— Где ж раньше-то факт твой был?

— Дьява-а-л!..

Перепелкин ударил себя кулаком в грудь и слезливо закричал:

— Товарищи!.. Дело в том, товарищи…

В этот миг мелькнувшее меж яблонь Татьянино голубое платье стегануло ему в глаза и сердце. За Татьяной, с диким ревом, выписывал крендели кузнец:

— Ах, соломка? Вольные воздуха в садах!

Толпа в хохот, в улюлюканье.

— Товарищи!.. — И Перепелкин покачнулся. Он, конечно, упал бы в обморок, но прыгающий взор его влип в бегущего прямо на него Игнаху. В Кузнецовых руках была порядочная жердь.

Сердце Перепелкина екнуло и забилось до отказа. Товарищ Перепелкин кинулся к старой высокой яблоне и, как молодой орангутанг, вскарабкался мгновенно на вершину.

Мужики изумленно разинули рты, как в зной галки, окружили яблоню, и всеобщая бородища вскуделилась кверху лохматым колесом.

— Убью!.. — хрипел кузнец. — Жилы вытяну!

— Товарищи!.. — взревел невидимый Перепелкин, крепко держась за сук. — Раз дело коснулось гражданки Татьяны Кузнецовой, то будем действовать начистоту. Я, как агитатор, не привык провозглашать с антоновской яблони или с деревьев прочих произрастаний, но этот палач, который машет перед вами жердью…

В этот миг жердь со свистом взлетела вверх.

— Ах, ты так!.. — взвизгнул товарищ Перепелкин, размахнулся: антоновское яблоко крепко ударило в лысину кузнецу — и вдрызг.

Кузнец упал, как пораженный громом, и закатил глаза. Толпа надрывалась смехом, и шерстистое колесо бород повисло, потное от хохота.

— Товарищи! Я буду краток! — звенел из густой листвы, как из шапки-невидимки, голос Перепелкина. — Я в двух словах!

— Сыпь! Жалаим… Можешь — в трех.

— Товарищи! Этот тиран, контрреволюционер и пьяница истязует свою жену Татьяну Павловну. Подобные мордобои, товарищи, недопустимы, потому что они незаконны и не предусмотрены законом. Это позор, товарищи! Его жена, несчастная жертва предрассудка, вся в синяках: руки, ноги, плечи и тому подобные места, даже исщипана, товарищи, вся женская грудь…

— А ты видал? — кто-то крикнул по-озорному снизу и сглотнул слюну.

— Кого это? — растерянно уронил сквозь листья Перепелкин. — Тетка Дарья говорила, в бане они мылись… И вот, товарищи, резюмируя вышесказанное…

— Уж чего выше этого, — опять крикнул насмешливый голос. — Аж башка затекла на тебя взирать. Слезай на землю!

— Я требую привлечь кузнеца к ответственности!.. — взывал Перелелкин. — Протокол, суд, развод… И я объявляю при свидетелях, что женюсь на Татьяне во избежание печальных недоразумений… А-ай! Держи его, держи!!

Кузнец, облапив яблоню, тряс ее так, что яблоки бомбами летели прочь, и обомлевший Перепелкин, словно пугало, раскачивался на вершине.

— Стой! Ты жену бить? — схватили кузнеца двое молодых. — Ребята! Вяжи его!.. Тащи в исполком…

— Вяжи его!.. Вяжи… Он у меня самовар взялся лудить, да пропил.

— Мне лошадь заковал, с пьяных глаз… Хромает.

Связанный по рукам и по ногам кузнец лежал на траве, ругался черной бранью.

— Теперича надо уж заодно и Татьяну допросить, — сказал товарищ Перепелкин, спрыгнув с дерева и оправляясь. — Тьфу! Даже от неприятности подтяжки лопнули. Полтора рубля убыток. Я сейчас.

И опрометью к берегу:

— Татьяна Павловна! Таня!.. Та-а-ня-а-а!!

Но река тиха, не вздышит. Челн чернел в уснувших камышах. На приплеске, возле черного челна, лежит голубая Танина повязка. Перепелкин вытаращил глаза и глянул в омут: в воде что-то белело и покачивалось.

— Братцы! — безумным ревом крикнул он. — Сюда! Сюда! Человек утоп!

С лошадиным топотом примчались мужики. Опорки, лапти в стороны, штаны с рубахами долой.

— Братцы, родненькие! — не попадая зуб на зуб, трясся Перепелкин. — Я вас самогоном угощу. Ведро, два ведра, — и сразу прыгнул в воду. За ним, один по одному, — мужики. Вода была теплая, мужики гоготали от приятности.

— Это песок, песок белеет, а не женщина! — обрадовался кто-то.

Товарищ Перепелкин нырял и фыркал, фыркал и нырял.

И еще голоса:

— Сети надо тащить, ребята, сети… Разве так ущупаешь?

— А может, она у своего берега утопилась.

— Как это у своего? Нешто не видишь, платок ейный здесь.

— Где?

— Да вон на берегу.

Все бороды взвильнули к берегу. И вдруг над гладью речки, ударяясь в яблочный сад и в небо, раскатился многогрудный зычный хохот.

На берегу, в обнимку с улыбающейся Таней, стоял кузнец.

— Вот вы, дьяволы, связали меня, а жена, дай бог, выручила. Эх ты, милая моя сударушка! — скосоротился кузнец. — Только ты и пожалела. Теперича отруби мне руку, ежели хоть пальцем прикоснусь…

Мужики злобно стали одеваться. Они ругали кузнеца, ругали Таню, но больше всех доставалось Перепелкину. Он не знал, что делать, и по грудь стоял в воде, вздыхая.

Татьяна с мужем садились в лодку, чтоб направиться домой.

— А вот я его, бродягу, утоплю сейчас! — крикнул страшным голосом кузнец.

Товарищ Перепелкин, пуская пузыри, спешно заработал по саженке вниз. Следом за ним бежал вдоль берега караульный, он тащил одежду Перепелкина, хрипел:

— Уехали они, супруги-то… Вылазь!

Мужики, поплевывая, расходились по домам.

С дерева упало яблоко, крепко стукнувшись о землю. Гнездившийся в нем червь пришел в мгновенный ужас, но мгновенно же об этом позабыл. Все снова было на своих местах, в порядке.

Жизнь — море, горькое и соленое.

Стоишь на берегу и смотришь: морские волны бегут-бегут, падая и вновь приподымаясь на цыпочки, чтобы заглянуть, куда их гонит буря.

Но вот повернул ветер, и покатились седые волны к обратным берегам.

Жизнь — море, человек — волна. Вот так же и мистер Веретенкин, о котором будет наш рассказ.

Жил в городе не мистер, а просто Гаврила Веретенкин, столяр. И без того курносый, а ужасно любил нос кверху задирать. На русские порядки фыркал: мол, столько времени прошло, а толку нет. При всем том он имел на левом глазу небольшое бельмо, а на лбу шрам от неизвестной причины. Усы книзу, рыжие, зубы большие. Выпить уважал, но в меру.

Однажды он встретился в пивной с портным, — из Америки за женой приехал. Уж очень нахваливал Америку, — наверно, врал. Слушал Гаврила Веретенкин, слушал — и потянуло его за океан, вынь да положь.

И случилось так, что этот самый Гаврила Митрич Веретенкин, столяр, действительно попал в Америку.

Нам, писателям, не очень-то много отводится в печати места. Поэтому, не вдаваясь в излишние подробности, попробуем предположить, что Гаврила перепорхнул через океан, как в сказке, не на аэроплане, а на самом обыкновенном ковре-самолете. Такое предположение, надо думать, никому в убыток не будет.

На самом же деле, между нами говоря, Гаврила Веретенкин, — ах, какой башковитый человек! — представьте, ехал на заграничном корабле в качестве четвертого помощника повара. В его обязанности входило резать цыплят, ошпаривать их кипятком и выдергивать перья, а также — чистить потроха.

Чистит — а сам думает:

«Враки какие, что лучше СССР для русского человека нет. А на мой вкус, Америка в двадцать пять раз лучше. Ужо-ко, сколько денег накоплю. Мне бы только в Нью-Йорке кума встретить».